• Глава 1.
  Первые школы
• Глава 2.
  Один Толик,
  а другой приличный
• Глава 3.
  Абрам Пролетарский
  и Лев Зверский
• Глава 4.
  Онежские хроники
• Глава 5.
  Музы и пушки
• Глава 7.
  Кровавый октябрь 93-го.
  Дневник Набатова

Глава 1. Первые школы

• Генная память
• А кто тут коренные?
• ДХШ
• Практика
• Страшные сказки
• СХШ. Кузнецов
  Алексей Петрович
• Начало портретов
• Литература
• Дневники Веласкеса
• Гурыч. Теорема Набатова
• Орлова. Город Достоевского
• Секретный агент
• Наследственная гиря
• Работа
• Чубайс визжал
  и сопротивлялся
• Незвучная фамилия
• Опасный жанр
• Ключи от Русского музея

Генная память

Родился я в Выборге, в краю дотов Маннергейма и бастионов Суворова, шведских башен и русских укреплений. Выборгский край – западный рубеж земли русской. Здесь пролегает граница противостояния западной и русской цивилизаций. Теперь, когда русская цивилизация, теснимая со всех сторон и разрушаемая изнутри, находится на грани необратимой катастрофы, у моего родного края тяжелое будущее. Но в детстве и юности я об этом не задумывался. Все было прекрасно. "Хороша страна моя родная" – это у меня в крови.

Путь в искусство начался с лепки крепостей из пластилина. Странно – не замков наподобие Выборгского, построенного шведами на захваченном острове на месте новгородского поселения, а красивых русских крепостей-теремов. Выборгский замок, эффектный и величественный в своем уродстве, мой юный вкус не прельщал. В архитектуре тоже выражается душа народа: шведы практично, не заботясь о красоте, сооружали на захваченной земле монстра, внушающего страх. И хотя мы, русские, в XIX веке придали ему башенным куполом чуточку изящества и шарма*, этот освященный историей символ города не пленил моего воображения. Я возводил другое. Из пластилина по бревнышку выкладывал стены, башни с шатровыми крышами, строил внутри таких кремлей терема, церкви (это в 8 лет-то!), хоромы разные. Это было так интересно. Но какая кропотливая работа: бревнышки, шатры, купола, воротца, башенки – всё из пластилиновых досочек и бревнышек!

Вспоминая те годы, мне кажется, я был уже тогда запрограммирован на русскую тему. Как генная память срабатывала. Хотя разговоров о России, Руси, и, вообще, нашей истории у нас в семье не велось. Наша семья была обычной советской семьей: мать – врач фтизиатр, отец - слесарь-сборщик Выборгского судостроительного завода – "десятки", как говорили в Выборге.

А кто тут коренные?

В 1993 г., когда я занимался своей выставкой и Советом деятелей культуры в Верховном Совете РФ, праздновался 700-летний юбилей Выборга. Хотелось дать правительственную телеграмму*, но я узнал о распорядке праздника и опустились руки. Кого поздравлять? Шведов? Финнов?

Праздник прошел поделенным на три части. Первый день был посвящен финнам, так как финны якобы являлись первожителями выборгской земли. Это заблуждение, которое внедряется в сознание выборжан с рождения, благо после войны опустевший город действительно заселялся выходцами из других мест России, не знающими истории города. Второй день посвящался шведам. И, наконец, когда уже все устали, а финны по своему обыкновению перепились, – русский день, который прошел кое-как.

А до революции в Выборге было 70% русского населения, остальные – шведы, немцы и в последнюю очередь финны. Это видно и по архитектуре. Большинство зданий «старого» Выборга построено архитекторами петербургской школы и, честно говоря, мало отличается от некоторых районов С.-Петербурга. Вкраплениями смотрятся оставшиеся постройки шведского периода владычества, а также есть несколько зданий, построенных в период финской оккупации. Строил здания, в том числе, и знаменитый финский архитектор Аалто; поскольку в Финляндии приличных архитекторов было раз-два – и обчелся, то Аалто, разумеется, считается великим. Хотя у нас таких в каждом уезде по дюжине.

Взять ту же библиотеку имени Аалто. Почему его имени? Он что: построил её за свой счет? Или пожертвовал в неё огромное собрание книг? Или был выдающимся библиофилом или покровителем библиотеки? Да нет же. Просто нашему руководству хотелось сделать реверанс в сторону дружественной страны, и библиотеку назвали первым подвернувшимся финским именем, именем её архитектора. Но дружественной-то Финляндия была только потому, что чувствовала нашу силу. Реверанс получился в меру невежества.

Мое детство прошло у этой и в этой библиотеке, так что я не могу воспринимать её объективно, со стороны. Но, когда однажды водил мою гостью-искусствоведку по Выборгу и вывел её через фонтан к библиотеке, она удивленно спросила:

– Это бывшая кочегарка? Что она здесь отапливала? Нет? Библиотека???!!! Ну, молодцы. Трубу сняли и под библиотеку приспособили.

Пришлось, испытывая неловкость, объяснять, что это специально для библиотеки выстроенное здание, причем выдающимся финским архитектором.

Так, возвращаясь к тем 70% русских – куда они сгинули в 1919 году? Что с ними сделали? К этой страшной странице истории Выборга я обещал вернуться, когда выходил мой альбом 1997 года. И вернулся. В 2005 году я написал и издал отдельной книжкой очерк «Финские вторжения или И согреешь гада, и пожрет тебя".

ДХШ

Государственная политика СССР поощряла поиск и развитие юных дарований. Увидев мое пристрастие к пластилиновому зодчеству, мать отвела меня в Выборгскую ДХШ. Туда же и отнесла мою пластилиновую крепость. И, перейдя в третий класс обычной школы, я стал еще и учеником подготовительного класса ДХШ. А моя пластилиновая крепость появилась в окне ДХШ, которая тогда располагалась на Красной площади Выборга. Наша соседка по коммуналке тётя Надя Проходцева изумлялась:

– Надо же, путается под ногами карапуз, а его художества на Красной площади красуются.

Учился сначала хорошо, хотя, бывало, баловался, об этом мне спустя годы напоминал Леонид Иванович Бондарик, первый учитель и директор ДХШ.

– Я помню, – усмехался он. – Ты на переменах в машинки играл.

Ну, не только играл в машинки. У нас – приготовишек – была замечательная «война» со старшеклассниками. Они догоняли, а мы спасались, швыряя им под ноги табуреты, мольберты, всё, что попадалось по пути. И искренне радовались, когда они падали, споткнувшись о наши снаряды.

Леонид Иванович Бондарик, ведший меня в подготовительном и первом классе, говорил, правя своей рукой акварельный натюрморт и показывая на обыкновенной синей кружке:

– Здесь тень, цвет приглушен, он нечистый, вот ближе к свету цвет меняется и, наконец, на свету он играет в полную силу и… блик.

Леонид Иванович – художник, всю свою жизнь посвятивший созданию и работе Детской художественной школы Выборга. Художник, педагог и организатор, Леонид Иванович – первый человек в моей жизни, горящий идеей. Он – энтузиаст своего дела, он из тех, на которых держится наша земля, даже когда все рушится и горит синим пламенем. Его душа и по сей день светится чистым огнем во мраке погружающейся в хаос страны.

– Работать нужно постоянно, каждый день. Художник – это труд, труд и труд! – внушал нам Леонид Иванович, ему вторили Людмила Вячеславовна, Тувий Израилевич и другие наши учителя.

И действительно, работать себя надо всегда заставлять, 90% в искусстве – труд, и лишь 10% – удовольствие. Старая истина. Всего достигаешь тяжелым трудом. Но обязательно под руководством учителей. Без преподавателей в искусстве нельзя, искусство не терпит самодеятельности и дилетантизма. Иначе можно изобретать велосипед до конца жизни. А дилетантизм вредит искусству больше, чем откровенное невежество. Первые навыки мастерства дают учителя, школа. Потом уже сам разрабатываешь свои приемы.

А с ростом мастерства соотношение труда и удовольствия меняется.

Помимо непосредственного обучения художественному мастерству Леонид Иванович в своих пространных речах о живописи закладывал в нас целую философию искусства. И огромную поддержку здесь ему оказывала история искусств, которую преподавала Ксения Михайловна Дашкова, искусствовед с блестящим образованием и необычайно мягкой подачей материала нам, детям.

Надо сказать, что основная масса художников считает, что в искусстве главное – уметь махать кисточкой, а образование художнику ни к чему. С тем и идут по жизни, серые, как штаны. Или прочтут одну книжку и считают себя уже такими интеллектуалами, что от спеси чуть не лопаются. А в голове такая каша, что разговаривать приходится, как с ребенком. Но образование для настоящего художника такая же необходимая вещь, как и умение писать. Это как две ноги. И мягко, но настойчиво Ксения Михайловна вдалбливала в наши головёнки знания о художниках и истории. При этом учитывала наше общее развитие.

– А почему их всех называли по имени: Леонардо, Рафаэль, Микеланджело? – задал ей кто-то на уроке вопрос.

– А вот вы будете такими великими художниками, как они, и вас тоже будут называть по имени, – мягко, скрывая иронию, улыбалась Ксения Михайловна.

Конечно, это не так, но для нас ответ был подходящим, и главное – он направлял нас, детей, к нужной цели.

Такого трепетного отношения к искусству, как в Выборгской художественной школе, уже не было ни в СХШ*, ни тем более в Академии. Там уже относились к искусству как к ремеслу. Многих талантливых ребят, я думаю, это погубило. Они заканчивали Академию мастерами, но не художниками. Как говорил один выпускник Академии:

– Пока договор не подписан, я и карандаша в руки не возьму!

Это слова профессионала, но не Художника. А в Выборгской ДХШ растили Художников. Так создавал школу Леонид Иванович Бондарик.

Спустя годы я с ужасом смотрел на нечеловеческие усилия, с которыми Леонид Иванович пытался сохранить бесценное для города учреждение – свою ДХШ, отчаянно борясь с невежеством шариковых, прорвавшихся к власти. Такая же картина наблюдалась по всей стране, и я мало чем мог помочь. Нас не просто душили, нас уничтожали со сладострастием извращенцев. Но энтузиазм и воля Леонида Ивановича пробивали почти все препятствия. За эти годы Леонид Иванович стал почти таким же символом города как башня Выборгского замка.

Бывая в Выборге, я часто заезжаю к Леониду Ивановичу, с которым меня связывают не только воспоминания. Проблемы художественного воспитания детей тесно переплетаются с общими проблемами культуры России, которыми занимается его бывший ученик. Уже не Толя, а Анатолий Леонидович.

Во втором классе ДХШ я чуть было не бросил школу. Кажется, закомплексовал от неудач. Не получалось у меня. А, может быть, смена преподавателя сказалась. Я так не хотел учиться живописи, что считался самым нерадивым учеником в группе.

Но мать все-таки заставила учиться, применив любопытный педагогический прием, который я разгадал спустя время. Она меня попросила поучить её рисовать, ей, дескать, это нужно для преподавания в медицинском училище. Так как я уже что-то умел и знал, то стал объяснять и показывать. И как мотор невидимый во мне заработал. И пошло, и поехало… Я устремился вперед как самонаводящаяся ракета: произойдет отклонение – выправил курс и снова – на прежнюю цель. Изо дня в день, из года в год, на всю жизнь.

Людмила Вячеславовна Старкова, у которой я проучился три года, очень внимательно наблюдала за нами и направляла наше развитие. Она вообще не покидала класса во время уроков, подходя попеременно к каждому и правя его рисунок или живопись. Это, вообще-то, необязательно, юный художник должен уметь работать самостоятельно, но такова была её манера преподавания. Она билась с нами упорно и настойчиво. И наконец, наступил момент, когда она записала в моем школьном дневнике: «Прекрасные эскизы, великолепные. Мне кажется, что в них вот-вот зазвучит музыка». Я стал лучшим учеником в группе. Людмила Вячеславовна и рекомендовала моим родителям направить меня для поступления в Среднюю Художественную Школу при Академии художеств.

В педагогической манере Людмилы Вячеславовны преобладал скрупулезный, даже педантичный подход. Спрашивала заданное строго. Я думаю, это помогало формированию ответственности. Но и я упорный был. Как-то руку сломал, правую. Превозмогая боль, работал на уроках левой. Однажды во время работы даже в обморок упал. Людмила Вячеславовна в этот день попросила другого ученика – Виталика Мельнова – меня до дому проводить.

Скульптуру преподавал Тувий Израилевич Лейтман. Он вел преподавание тоже серьезно, без скидок на наш возраст. Мы работали с глиной на профессиональных крутящихся станках, как полагается настоящим скульпторам. Как-то мы делали копию головы статуи Гатамелаты. Тувий Израилевич через короткие промежутки времени поворачивал её перед нами на круге станка. Глазомер у меня и тогда был хороший, все пропорции я сохранил в точности, линии силуэтов тоже, но копия была абсолютно не похожа. Я не знал, что делать. Тувий Израилевич долго вертел мою копию на станке и сравнивал с гипсовым оригиналом, он то наклонял свою голову, то откидывался назад, смотрел и так и эдак, пока удивленно не засмеялся:

– Гм. Ну, надо же! Всё верно, а не похоже и всё тут! Ну, ни одной ошибки, а не похоже!

Так в ДХШ я впервые понял, что в портрете, кроме «географического» сходства черт лица, правильно переданных пропорций и деталей, необходимо улавливать еще и нечто, не поддающееся рациональному объяснению, попросту говоря – душу, даже если она заложена в скульптурный образ другим мастером. Но с этой задачей мне пришлось биться уже в СХШ и Академии. Вообще, это очень редкий дар – передавать душу модели на холсте. Таких художников по всей России – единицы. Не считая меня, конечно.

Во время уроков Тувий Израилевич рассказывал и о знакомых художниках. Так постепенно преподаватель вводил нас в разнообразный мир художников. Смеясь в свою бороду, он поведал нам, как его знакомый живописец, большой любитель выпить, жаловался на жизнь, полную каверзных неожиданностей:

– Иду я, иду, никого не трогаю и вдруг вижу – пол начал подниматься. Поднимается, поднимается и – хлоп меня по роже!

И Тувий Израилевич громко смеётся.

Как творческий человек он ценил и комические нелепости. Как-то рассказывает о каком-то ремонтируемом помещении:

– Захожу я в комнату и вижу следы. Такие чёткие. Передо мною кто-то сюда заходил. Ясно видно, что зашёл, потоптался на месте, потом направился к стене, прошелся по стене, поднялся на потолок, пересёк его, спустился по другой стене и вышел.

Тувий Израилевич на весенние каникулы повез свою группу в Москву и, хотя я был из другой группы, взял с собой меня. Мы ночевали в пустой школе рядом с Кремлем в Знаменском переулке, а днем писали этюды и ходили по музеям. Между делом Тувий Израилевич оттачивал наш вкус. Прямо посреди улочки у Третьяковской галереи он вдруг резко встал и остановил нас:

– Смотрите, как выпадает машина из общего пространства. Жуткий цвет. Никакой гармонии с окружением.

Перед нами у тротуара стояла машина. Она резала глаз невообразимо ярким фиолетовым цветом и на фоне мягкой цветовой гаммы сероватого пасмурного дня смотрелась, как наклеенная. Омерзительно.

Мы в Москве активно работали над этюдами. С Большого Каменного моста я писал Кремль, смотрел на несущиеся машины, которые казались мне огромными крысами, и почему-то спокойно знал, что когда-то и мне придется так же на машине нестись по этой плавно вздымающейся широкой глади моста.

Практика

Практика в Высоцке – это вообще отдельная тема. Мы работали с утра до ночи. Беспрерывная работа: после завтрака – этюды до обеда, после обеда – этюды до ужина, и после ужина вновь этюды уже до сна. Для любого художника, а тем более начинающего – лучшего и желать невозможно. У юного художника мастерство растет буквально не по дням, а по часам.

У нас была такая напряженная атмосфера творчества, которой я больше не встречал нигде и никогда в своей жизни! После каждых этюдов – просмотр, когда мы выставляли свои работы вдоль стены дома. Учителя очень подробно и внимательно разбирали ошибки, хвалили удачные куски, обращали внимание на те этюды, с которых можно было брать пример. Эти долгие просмотры давали нам очень многое.

Эта творческая напряженность в какой-то степени защищала нас от соблазнов детства, когда хочется просто так залезть на корявую сосну, или полюбопытствовать, а что же там такое творится под камнем, куда увлеченно полезла ящерица.

Даже на следующий год после поступления в СХШ я приехал на практику в Высоцк. Меня тянула туда именно возможность безмятежно и беспрерывно работать с раннего утра до позднего вечера. Обходы, общие просмотры, атмосфера творческого труда. В год моего поступления в СХШ там уже работали маслом, а масляная живопись у меня поначалу совершенно не пошла. После акварели я просто не чувствовал масла и даже начал осознавать себя совершенным бездарем. Скверное ощущение. Но после той, последней в моей жизни высоцкой практики, когда я работал, не заботясь ни о чём, с утра до ночи и даже ночью, я приехал в СХШ уже «корифом» (произв. от греч. «корифей», школьный сленг). Так меня стали называть.

Мне очень жаль, что всевозможные комиссии своими требованиями ныне превратили блестящую школу практики, которой мог позавидовать любой творческий ВУЗ Европы и России, в простой лагерь отдыха детей, только с художественным уклоном. Отдохнуть без работы дети, в конце концов, смогли бы и с родителями, да и сами нашли бы способ побездельничать на природе. А вот напряженно поработать в кругу таких же юных художников, да еще под руководством учителей и тем самым резко поднять свое мастерство – можно было только на практике в Высоцке.

…

Как я уже говорил, на практике разборы этюдов были длительные и подробные. Но однажды речь Леонида Ивановича вышла за все временные рамки и длилась более полутора часов. Леонид Иванович разбирал ошибки этюдов, расставленных во дворе вдоль стены, и энергично жестикулировал, требуя внимания. Мы гурьбой топтались перед ним. Леонид Иванович закончил и вдруг начал по новой, потом снова и снова, углубляясь в пространные философские отступления. Мы устали, но Леонид Иваныч держал и держал нас в напряжении. Когда он выдыхался, его сменял Тувий Израилевич. Разгадка непрерывных спичей была проста. Они за нашими спинами видели, как две местные собаки, страстно высунув языки, пытались заниматься тем, чем им не следовало заниматься на глазах у детей. Ну, не могли же преподаватели растаскивать влюбленных собак под восторженные вопли учеников!

Страшные сказки

В последнее свое лето на практике в Высоцке я впервые стал придумывать страшные сказки. Тувий Израилевич иронизировал:

– Набатов разговорился.

Леонид Иванович задумчиво улыбался. Поздним вечером после отбоя девочки приглашали меня в свою комнату и при выключенном свете я рассказывал им страшные-страшные сказки, придумывая их на ходу. Тех детских сказок я не помню вовсе. Потом в интернате СХШ я тоже придумывал сказки и страшные истории и одно время рассказывал их по ночам, когда «ночнухи» выключали свет. А впоследствии новые сюжеты иногда сами собой появлялись в моей голове. Только рассказывать их было уже некому.

Но меня это не расстраивало, я увлекался повествованием, которое развивалось само собой, независимо от меня. Мне было интересно: а что дальше? И «страшная история» сама медленно, но неотвратимо разворачивала передо мною свой сюжет. Если житейские дела мешали, я мог «заказать» продолжение ночью во сне, и видел продолжение в сновидении. Тогда Вера просыпалась от ночных вскриков ужаса. Но эти «сказки во сне» хороши были тем, что, когда сюжет заходил в тупик, и ситуация становилась безвыходной, то я мог «прокрутить» действие обратно и продолжить с того фрагмента, где еще можно было найти выход.

Потом страшные истории и сказки забывались, но некоторые я всё-таки записал.

СХШ. Алексей Петрович Кузнецов

До 8 класса я учился в 13 средней школе Выборга и ходил в ДХШ. Затем была Средняя художественная школа (СХШ) при Академии Художеств в Ленинграде, куда я поступил в 8 класс. Государство заботилось об образовании юных дарований. В Советском Союзе таких школ, дававших среднее художественное образование, было три: в Ленинграде, Москве и Киеве. Первой была питерская, открытая в 1934 году по инициативе С.М. Кирова*. Принимали туда с экзаменами, начиная с пятого класса, и вместо обычной десятилетки заканчивали одиннадцать классов.

Я ученик старейшего педагога, заслуженного художника РСФСР А.П. Кузнецова*. Легендарный директор СХШ, уйдя с директорской должности, в 1979 году стал преподавателем живописи в моем классе. Когда он впервые появился в классе (это было на перемене), и молча обходил мольберты, на которых стояли холсты учеников, то остановился у моей работы и спросил:

– А это что за мастер?

Когда я подошел, он положил мне на плечо руку и сказал:

– Тобой займемся особо.

Он первый в моей жизни назвал меня мастером.

Алексей Петрович учил густо замешивать краски на палитре, не боясь смешивать множество красок. На некоторых этапах обучения это приводило к так называемой «грязи» – живописный термин. Но:

– Живописец появляется из грязи, – говаривал Алексей Петрович.

За высокий рост и прямую осанку его называли Гвоздем. О жизни Алексея Петровича можно писать книгу. А.П. Кузнецов выпустил в жизнь многих именитых художников. Практически каждый четвертый-пятый питерский художник прошел через его школу. Я оказался среди выпускников последних школьных лет мастера.

– Можно считаться вашим любимым учеником? – спросил его я.

Он подумал.

– Можно!

Когда я был отчислен из СХШ за месяц до выпуска, лишь вмешательство Алексея Петровича помогло получить аттестат.

Как-то одна схшатская дама, преподавательница из другого класса, небрежно сказала на уроке:

– Хорошо быть женой художника. Мазнул пару раз кистью – несколько тысяч заработал.

Алексей Петрович возмутился:

– Пару раз кистью! Дура! Она не знает, сколько труда надо вложить в картину! Труд художника – очень тяжелый труд.

На моей первой выставке после окончания академии в Сестрорецке он учил меня:

– Не посвящай зрителей в свою кухню. Кухня художника для зрителя должна быть закрытой. Для зрителя должно существовать только таинство!

Но я во время сеансов портрета все равно рассказывал, как пишется портрет и показывал его в любой стадии. Иногда жалел об этом.

Алексей Петрович любил порассуждать об искусстве и со смешком рассказывал, что знаменитый художник Г., бывший его ученик, как-то выслушав очередное поучение, сказал:

– Алексей Петрович, вы из пушки по воробьям стреляете!

Незадолго до смерти Алексея Петровича я передавал этому художнику желание Алексея Петровича видеть его. Он отмолчался.

В 1983 г. Алексей Петрович ездил вместе с женой Ольгой Александровной и дочерью Олей* на Онегу, в деревню, где мы жили летом с матерью и братом. Будучи уже два года студентом Академии Художеств, я поработал в то лето под руководством старого мастера. Некоторые портреты трактористов, приехавших в мою деревню на сенокос, писали вместе: Алексей Петрович, я и Оля. Петрович часто рыбачил. Вместе собирали грибы. Это был последний «курс» обучения у старого художника. Весной 1993 г. Алексея Петровича не стало.

Учился я живописи один год в 8 классе и у сына Алексея Петровича, Александра Алексеевича, славного питерского художника.

Начало портретов

– Никому не показывай. Заверни в газету и спрячь, – так наказывала мне в 10 классе учительница по литературе Е.Б. Орлова*, давая под строжайшим секретом книгу Ю. Анненкова «Дневник моих встреч. Цикл трагедий»*.

Эта эмигрантская книга была запрещена в Советском Союзе, за её хранение и распространение давался срок до 3 лет. Потрепанные два тома в мягкой обложке: воспоминания художника, иллюстрированные его графическими портретами.

Меня заинтересовала не злоба Юрия Анненкова к коммунизму, не равнодушие к судьбе России, все это как-то проскочило мимо сознания. Меня увлекли возможности портрета! Это со сколькими же интересными людьми он общался благодаря портрету!

– Какая интересная была у Анненкова жизнь! – вот чему удивлялся я. – Он стольких интересных людей знал, дружил со многими из исторических лиц, общался с ними!

Но для того чтобы так общаться, нужно уметь писать, оживленно поддерживая разговор. У меня к тому времени портрет шел хорошо. И я пошел дальше, я стал писать не наших стареньких натурщиков, которых писать было просто, и которые сидели, как воды в рот набрав, а тех, кого неудачно написать было никак нельзя, и кому приказать не шевелиться тоже было нельзя. Начал я с самих учителей школы, нахально предлагая им попозировать для портрета. Кто учился в художественных заведениях, тот поймет, что это невиданное нахальство. Но… талантливым ученикам многое прощается, в том числе и такое нахальство.

Одним из первых был портрет «химички» Светланы Михайловны Раевской, всегда очень благожелательно относившейся ко мне, несмотря на то, что химия вызывала у меня жуткую неприязнь. И воспитателей интерната не оставляли в стороне. Работалось весело: им было интересно позировать и общаться, нам писать и разговаривать.

Большинство этюдов и портретов той поры не пощадило безжалостное время. Портрет химички украли прямо с выставки «50 лет СХШ» в залах Академии в 1985 году*. Многие портретные зарисовки раздарены знакомым. Моя мама работала в то время в медицинском училище, и по воскресеньям к нам в дом приходили учащиеся. Я приезжал из интерната на выходные и рисовал их. Она вела анатомический кружок в Выборгском медучилище и составила из этих портретных зарисовок большой альбом и после ухода из медучилища раздала эти портреты своим воспитанникам. Как-то я попал с воспалением легких в выборгскую железнодорожной больницу, там я тоже оставил много портретов врачей и медсестер.

Первый мой "заказной" портрет – это зарисовка фельдшерицы СХШ, которая перед уходом на пенсию попросила сделать с неё зарисовку. Гонораром была справка об освобождении от физкультуры на какой-то срок.

И по сей день портрет для меня – это таинство, которое невозможно понять. Можно сколько угодно долго рассуждать о том, как надо писать портрет, но когда я беру кисть и вижу перед собой человека, я всегда теряюсь и не знаю, как писать, потому что каждый человек – это другой мир, непохожий на предыдущий. То, как писал одного человека, не подходит для другого. Любой портрет – это всегда эксперимент! Я заставляю себя работать и, лишь когда почувствую, что «зацепился» за что-то, как правило – это глаза, работа уже идет сравнительно легко.

А интересная жизнь Анненкова для меня сейчас, спустя годы? Я могу уже сравнить. У меня тоже были интересные моменты в жизни, я тоже оказывался в эпицентре исторических событий России. Но моя совесть чиста, я боролся и не только кистью, но и с оружием в руках против разрушения великой державы, уничтожения русского народа. Я не взирал равнодушно из «башни из слоновой кости» на гибель державы. Кроме того, у нас с Анненковым и состав крови разный. Он мог запросто писать Троцкого, залившего кровью Россию. А я не мог написать ходячую «загогулину» Ельцина, отдавшего полцарства за власть, а другую половину погрузившего в хаос разрухи, превратившего геополитический центр в задворки мира, супердержаву – во всемирную ядерную свалку и прихвостня США. А впереди ужас нового дробления, расчленения и поглощения соседями. Запад, разжигая на нашей оставшейся территории локальные войны, готовит втягивание обескровленной России в глобальные конфликты. Писать портрет такого???!!! Убить легче.

А как художник Юрий Анненков – очень хороший, а график-портретист просто блестящий.

Литература

Я с детских лет увлекался литературой, как художественной, так и исторической. Огромные списки литературы из тетрадей тех лет вызывает у меня и сейчас удивление.

На учителей везло. Учительница русского языка и литературы в 13-ой средней школе Выборга Галина Васильевна* давала нам не только правила орфографии и пунктуации, она говорила о многом другом, не относившемся на первый взгляд к литературе:

– Растения чувствуют, какой человек к ним приближается – если идет злой человек, то листья еле заметно отклоняются в сторону, подальше от него.

Мягко и интеллигентно рассказывала нам, детям, о Толстом, сколько раз он переписывал "Войну и мир", какой почерк был у него. Как-то она на уроке дала задание сочинить пословицу или поговорку. Я придумал несколько.

А она не поверила:

– Это ты где-то вычитал.

Я обиделся, а как докажешь? Теперь-то у меня издана книжка с моими поговорками и каламбурами, а её уже нет на этом свете.

Я серьезный мальчик был. В интернате СХШ штудировал труды известных историков, был частым гостем библиотеки в ДК им. С.М. Кирова, располагавшейся рядом с СХШ. В 9 классе я взялся за “Происхождение семьи, частной собственности и государства” Ф. Энгельса. Я с подростковым юмором довел до логического конца мысли Энгельса, превращая их в абсурд, и отдал свое многостраничное сочинение Евгении Борисовне, учительнице по литературе. Сейчас, по прошествии многих лет я удивляюсь, как в то время она не боялась разбирать такие сочинения.

Темы, которые интересовали меня тогда: музыка, искусство, литература, цели творчества. Помню, что с мальчишеской прямотой я отнес музыку к виду наркотиков. Размышления, занимавшие меня в те детские и юношеские годы, спустя время отлились в публицистических работах, осмысляющих тайну, цели и задачи искусства.

Писал я и смешные сочинения. Первое смешное сочинение было прочитано учительницей Зинаидой Александровной вслух перед классом, когда я учился еще в третьем классе в Выборге. Там было описано, как я «варил суп» из игрушечных кубиков, и мама, во время обеда перепутав кастрюли, стала разливать «суп» из кастрюли с кубиками. Зинаида Александровна и ребята смеялись. А в СХШ Евгении Борисовне, если тема сочинения мне была неинтересна, я писал:

"Когда я читаю Горького, я не могу молчать. Молчать вообще вредно. Знавал я одного мальчика, который всегда молчал, и учительница, не выдержав, проткнула его указкой. Потом она каждый день ездила к нему в больницу, рассказывая, какой хороший памятник поставит на его могиле. Но ему не повезло – она его обманула. Его сестра с горя прыгнула с Дворцового моста в Неву, но ей тоже не повезло, она зацепилась платьем и висела под мостом как ленинградская достопримечательность. Папа хотел зарезаться расческой, но и ему не повезло, она оказалась тупой, и ему пришлось подавиться огурцом. Мать прыгнула с вертолета на шпиль Петропавловской крепости. Но ей тоже не повезло, она промазала и раздавила двух иностранных туристов. Они так слиплись, что их похоронили вместе…"

На нескольких страницах было сколько угодно такого бреда, но ни слова о Горьком, кроме заключительной фразы:

«Поэтому я не могу молчать, когда читаю Горького".

Удивительно, на рубеже веков мир познакомился с коровьим бешенством, а я в 1980 году в том же сочинении предрекал коровий сифилис:

«Молчать, конечно, вредно, но и говорить не лучше, так как можно наговорить лишнее. Одна бабка, выгоняя свою корову пастись, сказала: «Пошла ты лешему». И корова пошла. Она пропадала три дня и три ночи, а когда нашлась, то у неё оказался коровий сифилис. Её повезли на самолете в Москву на обследование, но по прилете она оказалась беременной. Летчика судили за изнасилование коровы, но он доказал, что импотент с пяти лет. Но его все равно посадили …»

Далее описывались мытарства сифилисной коровы и мировая эпидемия коровьего сифилиса, к которой сводились причины всяческих бедствий, и делался вывод: «Вот почему упал «Челленджер»*.

В этих бредовых россказнях сказывалось влияние «поучительных» историй бравого солдата Швейка, который тогда меня очень веселил. Спасибо учителям, они к нам, одаренным детям, относились очень снисходительно.

Дневники Веласкеса

Как-то учительница по истории искусства Любовь Васильевна Кашменская дала домашнее задание подготовить биографию любого из художников Возрождения. Ну, любого так любого. Я решил освежить пантеон великих имен новым художником. То есть придумать имя, нарастить биографию и оснастить библейскими картинами. Наша учительница, думал я, очень давно закончила Академию, интересно, сможет ли она на слух сразу же разобраться в исторической фальсификации? Я вдохновенно ворвался в свою интернатскую комнату:

– Разыграем историчку!

Идея понравилась моим однокомнатникам: Валере Сарскову, Диме А. и Вале Г., тем более, что не им надо было публично вылезать с фальшивкой.

Усевшись на кроватях, мы немножко пострадали творческими муками и породили не только могучего титана живописи Якопо Белларуа, но и его друга ученого-гуманиста Гербертвиля Гаргуртергармского, чей светлый разум воссиял на всю Европу. Чтобы жизнь титана Возрождения не показалась скучной, мы отправили его в морское путешествие, где он сражался с дикарями, обращал в христианство негров, стрелял из пушки в магометан и между делом писал боговдохновенные сюжеты. Для правдоподобия мы его подружили, а затем поссорили с Бенвенуто Челлини, а также с Римским папой и заставили писать портрет французского короля. Мы создали столь яркий образ и так увлеклись, что никак не могли остановиться. Но не мог же он жить двести лет! Мы вконец запутались и, разозлившись, прикончили художника, отправив на съедение каннибалам. Они его зажарили и съели. После чего мы с чистой совестью легли спать.

На следующем уроке стоя у доски, я монотонно пересказывал душераздирающую историю жизни Якопо Белларуа. Любовь Васильевна молча переводила недоуменный взгляд с меня на класс, с класса на меня и без комментариев отправила на место:

– Спасибо! Садитесь.

Получил я «пять», но она обычно всем ставила «пятерки», и поэтому для меня на всю жизнь осталась загадкой, что она думала про меня и этого Якопо Белларуа с его закадычным другом-гуманистом Гербертвилем Гаргуртергармским, которого, если мне не изменяет память, мы укокошили во время диспута с другим европейским светилом – гуманистом Эразмом Роттердамским.

В академии я уже забыл про своего Якопо Белларуа, как страсть к сочинительству вспыхнула с новой силой.

Виной послужил наш академический знаток старых мастеров. Он презирал современную живопись и, подражая старым мастерам, даже сам растирал краски, а не использовал современные заводские.

Я решил втюхать ему подделку – якобы перевод дневников Веласкеса.

Не знаю, вел ли великий испанский художник дневник вообще и оставил ли, в частности, письменные поучения, как писать картины. Во всяком случае, у нас в библиотеке не было ничего, напоминающего следы художника в земной письменности. Я нахально восполнил сей пробел в его творчестве. Трудился неделю и состряпал кропотливый труд «Записки Диего де Сильва Веласкеса, составленные им самим». Отсутствие каких-либо познаний в староиспанском меня не смущало. Я сочинял диковинные «испанские» слова, тут же переводил их на русский язык, а в неясные фрагменты своей писанины вставлял комментарии переводчика:

«… Затем возьми кисть размером с пейру (большой палец ноги) и, помолясь, положи сейросом подкладку под лицо».

«Возьми буракейлу и толки буракейлу, доколе слякоть не покажется. (Неясно, какой минерал использовал в данном случае Веласкес)».

«До какой мелкоты растирать лазурит, определяй так: возьми щепотку порошка, и втирай в кожу внутренней стороны бедра. Как боли не будешь чувствовать, так хорошо».

Под взрывы хохота я читал свой опус друзьям и радовался этой чуши как ребенок, Валера Сарсков не зря называл меня – «Великий чушевик». Затем я аккуратно отпечатал на машинке весь труд и вывел на первой странице знатный титул, дескать, сотворено в Ленинградском университете имени Жданова, на таком-то факультете, таком-то отделении, перевод А. Цукерман. В пяти экземплярах. Одним словом, всё сделал чин чинарём. И продал свой труд нашему знатоку, уверив его, что достал один-единственный экземпляр по великому блату.

Знаток несказанно обрадовался приобретению. А я просто прыгал от радости.

Вскоре мне стало его жалко, и я признался в розыгрыше, но деньги так и не вернул. Я посчитал их своим гонораром за тяжкий труд на литературном поприще.

Впоследствии я не раз брался за перо. Меня поражала прожорливость, с которой считающие себя образованными люди поглощали восточную и западную эзотерику. Я изумлялся готовности, с которой интеллигентные невежи поедали всяческую чушь, лишь бы она была сдобрена наукообразной или мистической фразеологией. Я не мог остаться в стороне и не развлечься по полной программе. Теперь где-то по свету гуляют мои «переводы» с индийского – «трактаты», поучающие как заниматься йогой и где искать чакру. Где-то бродят идиоты, познавшие мою «восточную мудрость»: какие позы использовать в достижении нирваны и сексуального блаженства.

Гурыч. Теорема Набатова

Учителя и воспитатели не только сквозь пальцы смотрели на наши шалости. Воспитательница интерната Валентина Васильевна*, по кличке Солнышко, иногда приносила мне литературу, художественную. Помню, с её подачи я познакомился с Кобэ Або и с Селинджером. Другая воспитательница болела* Хулио Картасаром, а к живописи относилась иронично. Увидев чудный беленький мелкозернистый холст, который я раздобыл, она мечтательно помяла его в руках:

– Какие штаны бы из него получились!

Преподаватель по истории Юрий Васильевич Гуров* подарил мне, уже студенту Академии, собрание сочинений В.И. Ленина. Правда, не обошлось без конфуза. В комнате коммунальной квартиры, где проживал Гурыч, как мы его звали, не было верхнего света, работала только настольная лампа, и в темном углу книжных полок я забрал и собрание сочинений Маркса и Энгельса. Гурыч потом только головой покачал.

Особенно я зачитывался статьями Маркса и Энгельса о России. В немалой степени их трудам обязана своим происхождением картина «Черное колесо». В трудах Маркса я впервые познакомился с необъяснимой тогда для меня, прямо-таки мистической ненавистью Запада к России. Двойной стандарт по отношению к России у Маркса прослеживается четко.

Юрий Васильевич Гуров – необыкновенная, выдающаяся личность даже для СХШ, где хватало оригиналов. Переживший блокаду Ленинграда, он в молодости возглавлял комсомол у легендарного Королева, создававшего советское ракетостроение и строившего космодром. Потом, помотавшись по стране на разных должностях, стал секретарем Василеостровского райкома партии, но по каким то причинам был вынужден уйти. Поговаривали, что из за женщины – за моральным обликом партийной номенклатуры следили строго. Партийная карьера кончилась, но его пригласил в СХШ преподавать историю Алексей Петрович Кузнецов.

Юрий Васильевич никогда не вел уроки по учебнику, учебники он велел выбросить. Юрий Васильевич читал собственные лекции по своим тетрадям. Единственное, что отличало уроки от академических лекций, это то, что он диктовал, а мы записывали, а не конспектировали. У него был свой отлаженный стиль кратких предложений, сливавшихся в гладкую ткань исторического повествования. Учил он совершенно свободно. Подиктует, подиктует и говорит:

– А вот это записывать не надо! – и начинает нести «жарёху», не всегда и отличную от жгучей антисоветчины.

Раздухарившись от диссидентского фрондерства, некоторые ученики засыпали его язвительными репликами по адресу существующего порядка. Один раз он распалился:

– Да вы сравните! – он начертил на доске графики примерного объема валового национального дохода США и СССР, из них вычленил расходы на вооружение и остатки бросил на товары потребления:

– Сравните возможности.

Юрий Васильевич, опытный и умный коммунист, памятуя о том, что сфера культуры идеологическая, профессионально готовил нас к отпору западной пропаганде. К сожалению, он метал бисер... Атмосфера в обществе менялась, социализм вступал в свой первый в истории кризис – идеологический, духовный – хотя темпы экономического роста оставались изумительны.

Гурыч не заострял внимания, а, может быть, и сам не понимал, что дело не только в общественно политических системах, это лишь способы существования народов, а в борьбе государств за место под солнцем на планете. Его тоже ослепляла мощь нашей страны, и он не мог поверить в то, что курс Запада – на физическое уничтожение России, а не только против социализма. СССР не мог при всем желании сбросить ярмо гонки вооружений – алчный и злобный Запад, впрочем, как и весь окружающий нас мир, могла остепенять только наша сила. И главное, что СССР-Россия в силу своего геополитического положения мог быть только супердержавой или не быть вообще. Без могучего военного потенциала нас разодрало бы на части между другими геополитическими центрами мира. А народ ждал бы геноцид.

Что и стало происходить после разгрома СССР.

Свои лекции Юрий Васильевич составлял по вечерам и ночью в комнате коммунальной квартиры близ Калинкина моста.

Женщины были его слабостью. К нему иногда из Парижа приезжала некая француженка Марианна. Но в личной жизни Юрий Васильевич остался совершенно неустроенным. Холостяцкий быт в комнате коммунальной квартиры, где почти не было мебели, а перед книжными полками стоял одинокий телевизор.

Его окно было почти всегда открыто. Спать он ложился поздно. Я, закончив СХШ, частенько заходил к нему, на ночь глядя или даже ночью. Он просил не звонить в ночное время в двери, чтобы не будить соседей, а бросать в его окно на втором этаже камушек или снежок, если зимой. На этот сигнал Юрий Васильевич подходил к окну, осторожно, чтобы не получить камушком по лбу, выглядывал вниз и радостно направлялся открывать двери. Он очень радовался приходу гостей, и ночных в том числе. Ну, а если была бутылочка!

Однажды за бутылочкой, когда я сомневался, идти или не идти за следующей, Гурыч хитро прищурился:

– Королев говорил: «Если выпил вечером стакан водки, то утром должен выпить два».

Это Юрий Васильевич, конечно, загнул насчет «утра». Он всегда приветствовал застолье, но пьяницей, да еще пьющим с утра, не был. Много раз потом я спрашивал Гурыча, а правда ли, что Королев так говорил, но Гурыч хитро изумлялся:

– Я так сказал? Не может быть.

Тем не менее, этот «закон» неумолимости прогресса так меня развеселил, что спустя годы попал в первую главу моего Абрама Пролетарского, в «Поучение…»:

«…Веничка, не нарушай гармонии мироздания! Пей стакан за стаканом. И, если вечером употребил стакан “Русской”, то утром будь добр употребить два стакана “Пшеничной”. Этой традиции свято придерживался и академик Королев, поэтому у нас вслед за космическими спутниками появились ракеты.»

Однажды я, не найдя ничего подходящего, запустил в открытое окно Юрия Васильевича увесистый обломок кирпича. Грохот тяжелого снаряда по деревянному полу был слышен даже на улице. Осторожно высунулась голова Гурыча:

– Набатыч, ну, ты даешь! Всех соседей перепугал.

СХШ давно была позади, а в комнате коммунальной квартиры у Калинкина моста продолжались уроки истории, недавней. Улыбаясь, Гурыч вспоминал о комсомольских «перегибах» на стройке Королева:

– Были перегибы, были! Это настоящие перегибы

Молодой Гурыч тогда возглавлял рейды активистов по выявлению аморальных фактов у комсомольцев и по ночам проверял женские общежития. Группы активистов стучались в двери, поднимали с постелей девчат и обыскивали комнаты в поисках дон жуанов. Потом разбирали поведение попавшихся на общих собраниях.

Нагнали страху на молодежь! Где только ни прятались комсомольцы от своих активистов! Висели на подоконниках, уползали по водосточным трубам, прыгали из окон, а одного тщедушного инженера даже выудили из тумбочки, куда он ухитрился втиснуться.

В силу своей прежней начальственной работы Гурыч встречался с самыми разными людьми. После концерта Владимира Высоцкого в ДК Кирова Гурыч с ним и еще с кем-то гулял по ночному Питеру. Зашли на Марсово поле. Усевшись на скамейке, Высоцкий поперебирал струны гитары и вдруг запел. Ночь, безлюдно, но вокруг их скамейки вдруг неожиданно выросла толпа слушающих. Народ молча слушал советского барда, а Юрий Васильевич нервничал – несанкционированный концерт.

Гурыч называл себя «разумным эгоистом»:

– Я разумный эгоист. Стараюсь делать хорошее другим, чтобы и самому было хорошо.

У Юрия Васильевича я научился улавливать в любом разговоре крупицы информации, чтобы потом сопоставляя с другими известными мне фактами, вырисовывать общую картину по интересующему предмету.

Мы говорили обо всем, что происходило в стране. Хитрый Юрий Васильевич старался колебаться вместе с линией партии, но после происшедших событий конца 80 х – начала 90 х гг. заметно потерялся, хотя и бодрился. Странный парадокс: я, уж никак не относивший себя к коммунистам, боролся на выборах 1989 и 1990 гг. вместе с коммунистами против демократов. Я понимал, что партия уже стала хребтом страны и слом партийной системы управления враги используют для сокрушения нашей страны, тем более демократы и не скрывали своей ненависти к России. А Юрий Васильевич, коммунист, пытался приспособиться. К чему? А для меня, вчерашнего студента, очевидным было то, что впоследствии сформулировал видный антисоветчик и философ Александр Зиновьев: «Целились в коммунизм, а попали в Россию».

Тогда же я задумал портрет Гурыча, так и не написанный. Но сама идея портрета спустя годы воплотилась в портрете Чилингарова А.Н.* (см. портрет на стр. "Портрет эпохи"). – реалистическое изображение головы человека, плавно переходящее в мраморный бюст.

В один из моих приездов из Москвы осенью 1992 года очень ранним утром Юрий Васильевич мне позвонил умоляющим голосом:

– Толенька, очень прошу. Приезжай, заскочи в аптеку, купи сердечное, – и он назвал лекарство. – Срочно, очень прошу.

Когда я приехал, Юрий Васильевич уже умер. Скорчившись, совершенно беззащитный и жалкий он лежал на диване. Соседи вызвали спецмашину и начали осваивать освободившуюся жилплощадь.

Внезапная смерть Гурыча потрясла меня. Когда после школьных лет мы идем по жизни дальше, то всегда невольно оглядываемся на наших учителей: что бы сказали они, одобрили бы или не согласились. Я всегда прислушивался к тому, как Гурыч реагировал на известия о моих шагах в искусстве. Теперь эта связь оборвалась. Очаровательный и уютный уголок Питера у загадочного Калинкина моста, через который я ходил столько раз, для меня опустел навсегда.

Теорема Набатова

Как-то Юрий Васильевич сказал, что у меня не математический склад ума. Я, бравый студент, которому и море было по колено, в тот же вечер поднатужился, попотел и выдал на гора теорему Набатова. По праву автора я использовал вместо латинской русскую букву. Теорема звучала так: частное от деления суммы икса, игрека и и краткого на икс равно частному от деления произведения икса, игрека и и краткого на икс в кубе, при условии, что игрек равен двум икс, а и краткое – трем икс. Формула теоремы выглядела настолько вызывающе, что просилась на стены общественного туалета. Но я скромно исписал этой формулой вместе с доказательством множество листков бумаги и тайком разложил их между страниц лекционных тетрадей Гурыча. На следующий день захожу, Юрий Васильевич ходит по комнате взад вперед:

– Ну, Набатыч. Ты даешь. Прихожу на урок, открываю тетрадь, а там х… плюс х... Читаю ребятам дальше, а там опять х… плюс х... Теорема Набатыча! А моя же тетрадь на столе, схшатики в неё заглядывают! Набатыч! Математик хренов!

Что и требовалось доказать.

Орлова. Город Достоевского

Другой совершенно необыкновенной и выдающейся личностью в СХШ была учительница русского языка и литературы Евгения Борисовна Орлова, стареющий портрет которой я написал на третьем курсе Академии. Евгения Борисовна и Юрий Васильевич так выделялись среди общеобразовательных преподавателей, что наши девочки всерьез задумывались, как хорошо бы их поженить. Удивительно, во времена, когда коммунальные квартиры стали редкостью, оба выдающихся преподавателя жили в коммуналках.

Евгения Борисовна тоже преподавала вольно. Придерживаясь программы, она далеко выходила за её рамки. Она водила наш класс на экскурсии прогулки по Питеру. Могла запросто идти по улице босиком.

Скиппи – назвали её в младших классах. За её миниатюрность и подвижность. Она как пушинка летала по классу, рассказывая о литературе. Евгения Борисовна красива седой эффектной красотой. Её любимый поэт Лермонтов.

Она пережила, как и Гурыч, блокаду Питера. Дежурила, тушила немецкие фугасы на крышах домов, работала в госпитале. Из её класса, выпущенного летом 41 го года, не уцелел ни один мальчик. Она зачитывала мне свой блокадный дневник, в котором было столько непривычного для правоверного сознания, что её дочери уговорили вырвать и уничтожить многие страницы дневника. Ду... Сейчас бы им, этим страницам, цены не было.

Я запомнил один отрывок из оставшейся части дневника. Описывался голод в городе:

«На улице пристал старый толстый еврей, пригласил меня к себе домой, сказал, что даст хлеба. Пришли к нему. А дома у него колбасы висят вдоль стен. Он сказал мне, что будет меня кормить, если я буду к нему приходить. «Ты еврейка. Приходи ко мне». Я убежала.

Я не еврейка, не еврейка, не еврейка, не еврейка, не еврейка, не еврейка!!!» Последняя фраза повторялась через всю страницу.

В другом месте она писала, как вошла в бомбоубежище, куда снесли раненых. Старый мужчина молча плакал, уткнувшись в плечо женщины, она была мертвой. Рядом лежало тело с объеденным крысой лицом. Крысы объедали трупы, не стесняясь людей.

Как то в классе мы обсуждали фильм «Курская дуга». Один наш диссидентствующий ученик презрительно отозвался:

– Танки игрушечные, сразу видно, ха ха!

Евгения Борисовна помолчала и деликатно осадила Германа:

– Ну, я танков с самолета не видела, как они по полю ползут. Не могу сравнить с игрушечными.

Я видел потом стреляющие танки с высоты горящего Белого Дома и на улицах пылающих Бендер. Действительно, выглядят, как игрушечные. Только смерть несут.

Евгения Борисовна рассказывала, что немцы все таки вошли в Питер. Это было в самый тяжелый момент защиты города осенью 41 года. Немецкая мотоциклетная рота прорвалась и помчалась по Московскому проспекту. За этими немцами никто больше не прорвался. Огромная улица, конца которой не видно, чередой тянутся многоэтажные дома, каждый из которых в Берлине смотрелся бы дворцом (я впоследствии имел возможность сравнить), с заклеенными крест накрест окнами, и … ни одного человека. Огромный, враждебный и величественный город встретил одинокую горстку немцев зловещей тишиной и мертвой пустотой. Немцев обуял ужас, и они повернули назад.

Евгения Борисовна дала мне ключ от своего кабинета литературы на третьем этаже, чтобы я мог заниматься там в одиночестве. Это делалось тайком от других учителей. Я работал в пустом классе, писал сочинения, просто отдыхал от интерната. Иногда ко мне приходили в гости интернатники, вход в интернат располагался этажом ниже. Глубокой ночью я сам направлялся спать в интернат.

Когда меня выгнали из школы, я продолжал заниматься в кабинете литературы и даже иногда ночевать. Евгения Борисовна только просила, чтобы я ей вовремя передавал ключи. Однажды электричка из Выборга опоздала, я пулей летел с вокзала в школу, но застал Евгению Борисовну, уже проводящей урок в холле перед закрытыми дверями кабинета литературы. Ученики с портфелями топтались перед ней. Борисовна не подавала вида, что переживает, как бы не появилась заведующая учебной частью К. А. Шиманская. У Борисовны могли быть очень большие неприятности, если бы выяснилось, что ключи она передавала мне. У неё самой было сложное положение в школе, некоторые учителя пытались настраивать учеников против неё. Из СХШ Евгению Борисовну выжили спустя год после меня.

Она жила в то время в большой комнате коммунальной квартиры на Лермонтовском проспекте недалеко от чугунных сфинксов. Застекленные филенчатые двери её комнаты были закрашены белой краской. Мы, её ученики, расписали эти двери: я – две филенки, Азамат Кулиев – две или даже три, Игорь Руттор – две. Оставшиеся филенки уж не помню кто. Эту комнату она, оказывается, снимала, и когда я помогал упаковывать в конце 80 ых годов вещи для переезда в её собственную коммуналку у Некрасовского рынка, то я разбил одну свою картинку. В конце 90 х годов она, наконец то, получила отдельную квартиру в новостройках. Для старой ленинградки это очень далеко. Ездить к неё стали реже, и она стала реже выбираться.

Когда меня исключали из школы, она боролась за меня, кричала в учительской, что уйдет из школы вместе со мною. Тогда же она дала мне свою пишущую машинку перепечатывать лекции Юрия Васильевича. Я готовился к экзаменам в академию и невольно научился печатать. С тех пор печатаю с удовольствием и почти профессионально. Это очень помогло мне в дальнейшем.

Евгения Борисовна поддерживала и помогала многим. К сожалению, многие, привыкнув получать добро, так и не понимают, что наступает время, когда надо отдавать добром же, потому что в нем тоже нуждаются.

С ней мы ходили по городу Достоевского, в том числе и ночью. Она – босиком. Белые ночи, тепло, мы со своей учительницей бредем по набережным Ленинграда. Как то долго сидели и разговаривали на спуске к каналу Грибоедова у Гривцова моста. Я разглядывал в белесой дымке чудный дом на той стороне канала. По странной прихоти судьбы я в этом доме поселился спустя несколько лет.

Я глядел на тихую воду канала, и мне не давала покоя мысль – как, наверное, хорошо, мягко погружая весла в теплую густую воду, плыть на резиновой лодке вдоль затихших домов. И когда я впоследствии поселился в доме напротив, то на том же самом спуске, где мы беседовали с Евгенией Борисовной, я частенько разрушал ночную тишину неприличным всхлипом «лягушки», надувающей резиновую лодку. Иной раз мы плавали целыми компаниями на нескольких резиновых лодках.

Евгению Борисовну я пригласил с собою к Даниилу Гранину, портрет которого у меня не шел. С нею же я летал во Фрунзе к Чингизу Айтматову. С нею я начал готовить материалы по истории СХШ.

А задача, которую я поставил перед своим портретом и Евгенией Борисовной, выполняется до сих пор: портрет стареет, а она остается прежней. Лишь овал лица изменился, здесь техника мастерства бессильна.

Квартира Раскольникова

Показывала мне Евгения Борисовна в одном из ночных путешествий обе предполагаемые квартиры Родиона Раскольникова. Перед трехсотлетием Санкт Петербурга чиновники, недолго ломая голову, повесили «мемориальную» доску на дом № 19 по Гражданской улице. А другая предполагаемая квартира в доме № 9 по Столярному переулку осталась как бы бесхозной, и теперь паломничество любителей литературы идет туда.

В конце студенческих лет в начале «перестройки» я уже сам водил показывать друзьям и приятелям квартиру Раскольникова. Обычно часов в 12 ночи. Однажды я привел студентов двенадцать-пятнадцать, в числе которых была и внучка Лихачева, тогда ставшего «генеральным интеллигентом СССР», как ерничали газеты, проводя аналогию с генеральным секретарем ЦК КПСС. Но на этот раз на двери комнаты Раскольникова в конце узкой темной лестницы висел огромный замок. Мы озадаченно вертели его в руках, освещая спичками. В тесном пространстве стоял невообразимый гвалт, задние студенты напирали на передних. Вдруг в квартире ниже этажом с треском раскрылась дверь, раздалась матерная ругань, и на нижнюю площадку вылез голый мужик в трусах и с топором в руках. Как призрак Раскольникова. Призрак махал вполне материальным топором и орал:

– Убью всех! Гады!

Мы подальше от греха стали спускаться вниз. Лестница узкая, и мы шли гуськом друг за другом. Когда бушующий призрак увидел нескончаемую череду появляющихся из темноты парней вперемежку с девушками, он затих. Так, в траурной тишине и шествовали мимо него.

Этот жилец нижней квартиры накануне устроил в комнате Раскольникова свой личный склад, и, услышав шум, ринулся защищать свое добро. Представляю, какой гвалт поднялся бы в перестроечных газетах, случись что с внучкой Лихачева. Этот олух и не представлял себе, в какую историю бы угодил, сделай он лишнее движение топором. Враг перестройки! Наймит консерваторов! Красно-коричневый!

Ныне эта квартира – официальный адрес литературного героя Достоевского – Раскольникова. Есть даже официальная мемориальная доска. Но на двери подъезда и на воротах в арке дома кодовые замки. В квартире второго этажа этого подъезда я побывал в 2005 году, покупая книги по объявлению.

Секретный агент

Добродушная воспитательница интерната ТамарИванна будила нас по утрам:

– Эй, красавцы́, вставай. А ну, красавцы́! Хватит спать!

Иной раз и сейчас снится эта утренняя побудка: "Эй! Красавцы́!" Куда до неё банальной – «Рота! Подъем!».

Однажды я раздобыл ручку, сделанную в виде сигареты, вставил её в рот и начал как бы невзначай прогуливаться мимо ТамарИванны. Она изловчилась и выхватила эту «сигарету». И минуты две очумело разглядывала ручку-сигарету. Ерунда, а нам смешно!

Одно время в интернате завели журнал, в который ребята должны были записывать, куда уходят: в библиотеку, в кино или еще куда. И я радостно заполнял его страницы: «ушел, куда глаза глядят», «…туда, где раки зимуют», «туда, где за тучу заходит гора», «на кудыкину гору», «куда Макар телят не гонял» (и ведь верно же – не гонял) или еще проще - «ушел на фиг».

Вести такую отчетность мне всегда нравилось. Впоследствии, в академии нам надо было вести реставрационный дневник. И я опять вдохновенно строчил:

«Пон. - Пришел. Ушел.

Вт. - Пришел. Ушел.

Ср. - Пришел. Ушел.

Чт. - Пришел. Приходили шефы. Смеялись. Я тоже. Потом ушли. Я тоже».

Ночью мы ходили для проверки храбрости на Смоленское кладбище, заброшенное в те годы. Со слабо освещенного Малого проспекта Васильевского острова мы пролезали через дыру в заборе и оказывались в кромешной темноте совершенно не освещавшегося кладбища. Это сейчас там сравнительно ухоженные аллеи, а тогда и часовня Ксении Блаженной была в разрушенном состоянии. Рассказывали, что, когда здание часовни передали под мастерскую одного скульптора, и он начал там ваять изображения Ильича, то по ночам ему являлось такое, что он сбежал оттуда, наотрез отказавшись от мастерской. Перед поступлением в академию я со своим другом Валерием Сарсковым тоже приходил к часовне Ксении Блаженной и писал свое желание на её стенах. Облупленные и осыпавшиеся стены часовни были испещрены мольбами к святой.

Хуже всего в ночных экспедициях на кладбище приходилось "мелким" (семиклассники и восьмиклассники). Большие ребята двигались в середине ватаги, а «мелкие» жались по бокам. И именно их, «мелких», на заросших тропах цепляли за полы курточек железные крючья крестов, хватали за ноги вылезающие из земли жуткие корни. Время от времени кто-нибудь из «мелких» отчаянно взвизгивал, наводя смертный страх на бестрепетных «основных». Гонимые неодолимым ужасом, "основные" мальчики спешили поскорее унести ноги. Кладбищенская тишина наполнялась молчаливым топотом множества ног и треском ломаемых в панике кустов.

Настращавшись под завязку на кладбище, "мелкие" шли рассказывать душераздирающие кладбищенские истории еще более "мелким" ребятам, то есть пятиклассникам. Здесь самым главным было довести маленьких слушателей до наивысшего напряжения и внезапно схватить кого-нибудь, например, за ногу:

– И тогда мертвец открыл свои страшные белые глаза и…. как схватит его за ногу!

В этот момент и полагалось хватать.

Орать от страха не позволяли интернатские приличия, поэтому если «мелкий» взвизгивал, то ржали все: и «крупные» и «мелкие». Ночнухи (ночные нянечки), пряча улыбки, гнали нас спать, но иногда удавалось незаметно прокрасться мимо ночнух обратно. Однажды ночью из густонаселенной комнаты, где жили пятиклассники, до ночнух донесся визг ужаса и сразу же взрыв хохота с такой дикой возней, будто в комнату ворвалось стадо слонов. Поспешив туда, ночнухи застали идиллическую картину – дети мирно посапывали в кроватях. Но одна бдительная ночнуха подозрительно заглянула под ближнюю кровать:

– А ну, кто здесь?

И из-под всех кроватей высыпала и ломанулась к выходу огромная орава ребят. Мы пронеслись мимо ночнух как несметная свора гончих.

Ночнухи веселились:

– Сколько же их набилось в комнату? Неужели весь интернат?

Но происшествие в журнал не записали.

Как-то в интернате СХШ появилась новая воспитательница, которую мы тут же наименовали Пельменей по её упитанности. Пельменя оказалась вредной, и на ночном «совете» мы решили над ней подшутить. Для этого планировалось выследить её до дома и выяснить, где она живет. На роль секретного агента вызвался я. Меня и стали гримировать.

Мы купили в театральном магазине грим, усы и бороду (так как парик был дорог для детского кармана, то его заменили театральной бородой а-ля Иван Сусанин). Сделали из пластилина преогромных размеров горбатый нос. Нарисовали ужасные морщины, приклеили усы, прижали сусанинскую бороду к голове большой кепкой, и получилось чрезвычайно живописное, усатое и волосистое чудо в кепке. Я после такого грима в течение часа не мог выйти на "дело" – как гляну в зеркало, так покатываюсь от смеха, а пластилиновый нос отваливается. Мы его снова крепим.

«Секретный агент» через черный ход выбрался на улицу. Уверенный в своем гриме, я не боялся, что меня узнают и важно прохаживался рядом с трамвайной остановкой. Мои гримеры выступили сильно – в сумерках прохожие шарахались от меня.

Наконец, воспитатели, уходящие с дневной смены, появились. Метрах в десяти от меня они замедлили шаг и замолчали. И в вечерней тишине, как гром среди ясного неба, раздался голос Пельмени:

– А не Набатов ли это идет?

Такого удара я не ожидал. Операция провалилась.

Наследственная гиря

В мое время в интернате свято сохранялась традиция: ровно в 12 часов ночи, в первую минуту весны, зимы или лета все высыпали из комнат в коридор и орали благим матом:

– Зима!!! Зима!!! Зима!!!

Или:

– Весна!!! Весна!!! Весна!!!

Ночнухи и воспитатели ничего не могли с этим поделать, поэтому ничего и не предпринимали.

Также от поколения к поколению интернатников передавалась по наследству древляя двухпудовая медная гиря, кочевавшая из комнаты в комнату, и которой ребята занимались постоянно. Пробовали махать ею и «мелкие», с грохотом роняя на пол, под которым располагалась квартира преподавателя и завуча по искусству Самарина. Он не раз с яростными воплями прибегал в интернат устраивать разборки, особенно, если ребята вздумывали заниматься тяжелой атлетикой часа в три ночи.

Время от времени у ребят интерната происходили стычки с так называемыми гаванскими. Район Гавани тогда начинался почти сразу за СХШ, там располагалось несколько ПТУ*. Гаванские пэтэушники враждовали с схшатиками. Никаких видимых причин не было, она была просто данностью, такой, как вражда в древности одного конца Новгорода Великого с другим, как вражда улиц мясников с улицами калашников или скобарей. Но разболтанность и расхлябанность пэтэушников служили им плохую службу. Как правило, лишь напившись пьяными, пэтэушники начинали приставать к схшатикам.

Самая массовая драка произошла, когда я был в 9 классе, осенью. Огромная толпа пьяных пэтэушников преследовала трех средних по возрасту интернатников: меня, моего друга Валеру Сарскова и Шефа (прозвище Андрея Х.). Отступая в мелких стычках, мы прижались к стенке у дверей школы – к дверям было уже не пробиться. Мы безуспешно отмахивались, с Шефа уже слетела шапка. Нам на выручку городские схшатики и носа из школы не казали. Вышел из дверей лишь старший хромоногий интернатник по прозвищу Манёк, но и он равнодушно глянул, как нас «забивают», и не спеша ухромал обратно. Мы совсем пали духом, но Манёк, едва скрывшись за дверью, бросился в интернат за помощью: «Атас!».

Откуда-то появился взволнованный Самарин, а гаванские, беспорядочно галдя, стали отходить к улице, ведущей к Среднему проспекту. Осмелев, на крыльце появились другие схшатики. В суматохе один пьяный пэтэушник, выхватив нож, хотел пырнуть суетившегося среди ребят Самарина. Нож у него выбили. Тут подоспели первые интернатники из "крупняка". Они вылетели из дверей как демоны мщения. Засучив рукава, бежал Костя Дубинин*, как робот работая локтями, несся Деревянный* – тогда десятиклассники. Яростно вращая голубыми глазами, мчался защищать своего друга Шефа Жорик, который в эту минуту забыл о любимой присказке Шефа: «Вдруг из гардероба высунулась жо! А? Что? Ничего! Жора-гардеробщик!» Поотстав, железным клином летела группа одиннадцатиклассников – «основных».

Пьяная армия гаванских встретила отряд интернатников грозным ревом. На стороне гаванских было около двухсот парней, интернатников – 15 20. Мелкие, кружившиеся рядом, не в счет. В многочисленные, но нестройные ряды пэтэушников врезался компактный отряд разъяренных интернатников. «Махач! Махач!» – орали мелкие. Началось «месилово». Общее сопротивление гаванских сломали сразу. Некоторое время держались их отдельные группы, но они быстро таяли под организованным натиском интернатников, которые «постелив» одну группу, летели к другой. Улица усеялась телами бедных пэтэушников. Лужи крови, клочья одежды. Разгром полный. «Замесили» всех. Остатки пэтэушников бежали по направлению к трамвайной остановке, рассеиваясь в стороны. Их не преследовали, хотя Шеф еще метался некоторое время в поисках «убегавшей» шапки. Жорик бестолково суетился - помогал.

Троих «пленных» привели на крыльцо школы. Они сидели на перилах. Пэтэушник, который хотел пырнуть Самарина, сидел посредине и беспрерывно ругался матом. Азимут, опоздавший к битве, врезал ему по зубам. И тут произошло то, чего я забыть не могу и по сей день. Парень опрокинулся назад, но не упал с крыльца, а как резиновый плавно выпрямился и закачался на перилах. Азимут подумал и врезал еще раз. Парень опять опрокинулся и как Ванька Встанька снова вырос перед Азимутом. Азимут озадаченно посмотрел на свой кулак и неуверенно попробовал еще раз. На сей раз парень выплюнул зубы вместе с кровью. Азимут глянул вниз, и все стало ясно: ноги парня зацепились за средние перекладины перил, их заклинило там, как в переплете – он просто физически не мог упасть.

Так жизнь опрокидывала расхожее представление: художников каждый может обидеть.

Я как-то, пропустив наше собрание допризывников в военкомате, пришел туда в другой день, когда там собрали гаванских допризывников. Дело не в том, как они встретили меня, а в том, что старый подполковник внушал им:

– Вот у нас в районе есть художественная школа, художники учатся. Так они стреляют лучше всех в районе. Эх, вы! Художники лучше вас стреляют. Не стыдно? И физическая подготовка у них лучше! Не стыдно? Какие-то художники и лучше вас!

Может и лучше, но уходить из военкомата мне пришлось через окно. Впрочем, я никогда не отличался любовью к физкультуре.

Вражда с гаванскими тоже, как и гиря, переходила по наследству от поколения к поколению интернатников. Хотя таких массовых драк на моей памяти больше не было. Да и не это было главным в нашей ребячьей жизни. Я бы и не вспомнил этого эпизода, если бы не наткнулся на свое старое сочинение, в котором эта драка описана во всех подробностях.

Работа

При всех мальчишеских развлечениях и заботах в интернате неутомимо шла самостоятельная работа над совершенствованием своего мастерства. В интернате существовало ядро постоянно работающих учеников. Мы вызывали натурщиков в интернат, писали портреты воспитателей. К сожалению, безжалостное время хуже всего относится именно к этим, считающимся учебными, работам.

Одно время даже неработающую ванную комнату на женском этаже приспособили под мастерскую. И потом отчаянно и безуспешно боролись за её сохранение. Первая мастерская в моей жизни.

Школа, учителя и самостоятельный труд незаметно для нас самих оттачивали наше мастерство. Мы росли и смелели в работе.

Как то я, пораженный патрицианским видом натурщика, нарисовал ему вместо майки тогу. Моя учительница Лариса Николаевна Кириллова усмехнулась:

– А что? Действительно, похож на патриция, – но настоятельно попросила:

– Убери тогу и сделай майку. В жизни пригодится, когда будешь писать трактористов.

Оказывается, она тоже была уверена в моём будущем, как художника.

Я одно время увлекся приемом «мягкой списки» кистью. Лариса Николаевна мягко внушала мне:

– Списывать можно не только кистью. Можно тоном.

Она не сомневалась в моей дотошности. Помню, была задана композиция на тему октябрьской революции. Как обычно, все ученики «пережёвывали» революционную матросню в разных героических позах. Я не стал мелочиться, а взялся сразу за образ Ильича. Предварительный просмотр эскизов проводили тогдашний завуч Самарин и Лариса Николаевна. Разглядев на моем эскизе Ленина, Самарин аж сбрусвянел:

– А вдруг он э э вместо вождя э э э намалюет э э что то вроде лысого пряника?

– Не волнуйтесь, – успокоила его Кириллова. – Будет точь в точь. Как живой.

Мой Ленин вызвал эффект в школе. Еще бы, у нас в СХШ ученики были, в основном, все такие диссидентствующие! Социалистическую идеологию большинство воспринимало со смешком, ну, а уж презрение ко всему советскому доходило до абсурда: мой одноклассник Герман на слова Евгении Борисовны, что стены на лестнице у квартиры Раскольникова выкрашены в такой же желтый цвет, как при Достоевском, яростно воскликнул:

– Но это же советский желтый!

На готовую композицию на четвертном обходе бегала смотреть вся школа. А Юрий Васильевич на уроке истории прочел свою юмореску – шутливую статью о выпускниках нашего класса через двадцать лет. Мне были посвящены следующие ироничные строки: «Набатов, получив очередные награды, работает над новым ответственным правительственным заказом».

Эх, Гурыч, разве мог ты догадываться, что твой бывший ученик будет бороться с марионеточным воровским правительством огрызка великой державы, а не получать от него награды. Получать заказы и награды от державы – честь, а от ворья и предателей – бесчестие.

На следующую четверть после «Ходоков у Ленина», было задание на свободную тему, и мой одноклассник Рубик Мурадян принес на обход композицию с пьянствующими армянами: троица колоритных горцев с огромными красно синими носами живописно расселась вокруг большой бутыли. Композицию тоже бегала смотреть вся школа.

Вглядываясь в это недавнее прошлое, уже ставшее историей, я понимаю, что массовое диссидентство определенных кругов в ту эпоху было симптомом кризиса. Кризис переживает любой организм в процессе развития. Кризис сам по себе не есть нехорошо. Это может быть и болезнь роста. Кризис бывает не только экономический, но и идеологический, духовный. Презрение ко всему советскому – тоже были признаки кризиса роста, как в переломном возрасте переоценка родителей и педагогов. Советское общество, в котором я вырос, было поражено диверсионным ударом извне именно в период внутреннего идеологического и духовного кризиса, когда ослаб иммунитет общества. Хотя надо признать: большинство мин советская власть подложила сама под себя еще при рождении и становлении. Но это уже отдельная тема.

Если экономические кризисы капиталистического общества были известны давно, то духовный кризис в социалистическом обществе проявился впервые в истории, и он оказался страшнее экономических. Разглядеть и понять его смогли немногие, но голос этих немногих не был услышан. Кризис роста и смерть от предательского удара – вот диагноз Советского Союза. Но внезапная, нелепая, предательская, а не закономерная смерть СССР закрепила бессмертие идеи социализма.

…

А презабавные в интернате бывали дискуссии. Помню, в пылу спора Орлиный глаз (прозвище Юры Ф-ва) закричал Азимуту:

– Карл Маркс доказал, что обезьяна вышла из человека на х…!

Чубайс визжал и сопротивлялся

Для художника не должно быть закрытых дверей. Это принцип. Интернат примыкал к школе, составляя единое здание. У меня одно время были ключи от всей школы, я называл себя в шутку «нештатным директором школы» и любил по ночам в компании друзей прогуляться при лунном свете по пустым коридорам и классам школы. В темном актовом зале с лунными бликами на полу загадочно звучала “Апассионата”, которую наигрывал на школьном рояле один музыкальный интернатник.

Однажды вечером я подбирал ключ к дверям, отделяющим коридор школы от интерната. Возясь с ключами, я не заметил, что с той стороны кто-то подошел. Раздался энергичный стук. Я поднял голову и сквозь стекло увидел настоящего директора школы – Алексея Петровича, который знаками показывал, мол, давай, открывай, раз уж ты здесь шуруешь. Я так растерялся, что убежал, забыв на полу плоскогубцы…

На следующий день девочки-одноклассницы передали мне эти плоскогубцы от Алексея Петровича…

Спустя 17 лет, когда я расположился в маленьком кабинете в Администрации Президента России, мне позвонил старый знакомый, занимающийся восстановлением православного храма в Санкт-Петербурге:

– Анатолий, помогай! Спонсор* даст деньги на храм только в том случае, если его попросит об этом сам Чубайс*. Пожалуйста, добудь бумагу от Чубайса, да погрознее.

Просить Чубайса о православном храме было глупо. Чубайс и Православие! Герострат и архитектура! Я пошел другим путем. Добыв чистый бланк Чубайса, я напечатал на нем соответствующий текст и ухитрился вложить бумагу в папку «на подпись» секретарю Чубайса. Требуемый документ в Питер ушел. По моему, это единственная бумага за подписью Чубайса с настоятельной просьбой помочь православному храму! Он и не подозревал об этом своем благородном поступке.

Во время операции “Бумага от Чубайса” мне постоянно лез в голову старый анекдот: “Штирлиц открыл сейф и вытащил «за письку» Мюллера. Мюллер визжал и сопротивлялся”. И я каждый раз мысленно исправлял анекдот: «Анатолий открыл сейф и вытащил «запиську» Чубайса, Чубайс визжал и сопротивлялся».

Незвучная фамилия

В последний год учебы в СХШ я жил в одной комнате с сыном известного кавказского поэта – Азаматом К. Азамат был славный и очень способный парень, но характер имел горячий. Однажды он вступил в перепалку с посудомойкой в интернатской столовой, и, распалившись, замахнулся на неё тарелкой. Посудомойка пожаловалась новому директору школы Кирибею. Он был недавно назначен вместо Алексея Петровича и получил свое прозвище за характерную бороду.

Кирибей, между прочим, считавшийся хорошим художником и педагогом*, впервые попал в начальственную лужу и поэтому решил показать себя с самой энергической стороны. Но волновать папу Азамата было нежелательно. Наутро в целях воспитательного воздействия из интерната был исключен … я! Ошарашенный, я спросил заведующего интернатом, тоже вновь назначенного и получившего от нас кличку Вакансия, так как эта должность долго пустовала:

– Как же так? Ведь вы все знаете, что я не при чем?

Ответ был искренен и циничен:

– У тебя фамилия не так звучит.

Я не стал униженно просить прощения за не мной совершенный проступок. И в тот же вечер, выгнанный на ночь глядя из интерната, я отправился на вокзал. Компанию составил приятель-одноинтернатник. Задача была – «загреметь в милицию».

Но сделать это было не так-то просто, с Московского вокзала нас милиционеры выгнали заурядными пинками. Тогда мы отправились на мой родимый Финляндский, с которого я ездил в Выборг. Там, в лабиринте камер хранения мы, умудренные пинками, только показались милиционеру и сразу же с воплями "Полундра!!!" бросились прочь. Он тупо посмотрел нам вслед. Тогда мы выглянули с другой стороны и опять панически удрали. Снова показались и снова скрылись. Наконец, сонный милиционер ожил и погнался за нами. О! это очень трудно – остановиться, когда за тобой гонятся. Мы порядком запыхались, нарезая круги по лабиринту камер. Упитанный милиционер тоже. Но сначала моему приятелю удалось удивительно искусно застрять между открытых дверец камер, а позже и я с не меньшей ловкостью дал себя поймать.

Наутро следователь побеседовал с нами, позвонил в интернат, получил от воспитательницы Валентины Розовской самые лучшие рекомендации и отпустил нас. Вскоре в Академию Художеств из милиции пришла бумага с требованием разобраться, почему несовершеннолетних школьников СХШ на ночь глядя выгоняют из интерната.

Советские законы были гуманны. Тогда мы могли надеяться на справедливость. Меня восстановили в интернате. Но меня подвел мой язык: я не скрывал, что в милицию «загремел» специально. Это дошло до Кирибея, и в отношениях ученика и директора возникла конфликтная атмосфера.

Опасный жанр

Постсоветскую страну захлестнули волны невежества, с вершины власти низвергались потоки жаргона, варваризмов и идиотизмов. Ельцинской «загогулине» в Москве даже хотели поставить памятник, фраза «мочить в сортире» стала главным слоганом предвыборной кампании Путина, а злобный окрик спикера Грызлова «Парламент – не место для дискуссий» стал лейтмотивом работы Госдумы. «Хотели как лучше, получилось как всегда!» – вторил ему глава правительства Черномырдин. В газетах одно время завели специальные рубрики «Цитата дня», «Цитата недели» и проводились «Конкурсы дураков» на лучший идиотизм государственных чиновников. Потом это дело как-то незаметно прикрылось.

А в советское время ляпы государственных чиновников были недопустимы. В администрациях учреждений и предприятий тоже старались писать аккуратно. Попадавшие в объявления и распоряжения ляпсусы высмеивались и были редкостью.

За полгода до окончания СХШ я в один прекрасный день обнаружил на стенде для объявлений следующий административный перл:

«1. Проживающим в интернате не разрешается (следовало 14 параграфов).

2. Проживающим в интернате запрещается (следовало 20 параграфов).

3. Проживающим в интернате категорически воспрещается (следовало 30 параграфов)».

Запрещалось многое, в том числе возжигание костров (!) в школе и гуляние (!) по крыше, что вызвало неподдельный интерес ребят и к огню, и к крышам.

Господи, да разве можно допускать такие ляпсусы в творческой школе? Я не смог пройти мимо подобного "шедевра". Сочинил пародию и на перемене наклеил свое сочинение прямо на строгую бумагу. Вся школа ходила читать мои предписания, в том числе и учителя, так как отдельные пункты сочинения посвящались им.

На мою беду канцелярский "шедевр" был административным актом самого Кирибея. Когда выяснилось авторство хулиганского объявления, обида Кирибея была уже кровная. Он заявил мне, что в Академию я поступлю «только через его труп» и исключил меня из школы.

Но слухи о скандальном объявлении распространились широко, и его вытребовал себе ректор Академии, будущий Президент Академии Художеств СССР Б.С. Угаров. Бдительный ректор подумал, что я настрочил политическую прокламацию, так как Кирибей постеснялся пересказать начальству текст моего объявления*. Отнесла пародию ректору моя учительница по литературе Евгения Борисовна. Облегченно рассмеявшись, Угаров распорядился восстановить меня в школе.

Но выговоры следовали один за другим. Кирибей трепал меня как «глокая куздра бокрёнка». Однажды нас обязали писать заявления на разрешение уезжать домой на каникулы, заявления надо было подписывать у всех предметных учителей и сдавать директору школы. Я в своем заявлении написал не «в Выборг», а «на Выборг». Ну, положим, специально написал, но Кирибей зацепился за это, быстренько порвал мое заявление и велел написать новое. Подписывать новое было поздно, учителя уже разошлись, и я уехал домой без подписанного заявления. Вернулся – опять выговор.

Мне сейчас очень жаль, но тогда я, видимо, так взбесил Кирибея, что он старался всячески унижать меня. И его радость была неописуемой, когда я однажды сам дал ему повод, который мне неприятно вспоминать, и за который другой ученик бы получил только выговор. За месяц до выпуска меня исключают из школы.

Лишь вмешательство А.П. Кузнецова помогло мне получить аттестат. И я до сих пор благодарен тем учителям, которые поддерживали меня тогда.

В академию я поступил в тот же год.

Ключи от Русского музея

Моя учительница в Выборгской ДХШ Людмила Вячеславовна Старкова, которая вела меня со второго по последний класс школы, верила в то, что мои картины обязательно будут висеть в Русском музее.

В один прекрасный весенний день, возвращаясь из школы с одним портретом, и опоздав на поезд, я решил положить картину в камеру хранения на вокзале, чтобы не таскать её везде за собой. Сцену укладки картины в камеру увидел местный милиционер, который поинтересовался - что за предмет подлежит хранению? До сих пор я не знаю, что заставило меня тогда «брякнуть»:

– Вот, украл из Русского музея.

При взгляде на портрет у милиционера не осталось никаких сомнений. И меня потащили на разбирательство в отделение. Хотя я не замедлил потребовать вести меня сразу в Русский музей.

К тому же, порывшись в моих карманах, милиционер обнаружил огромные ржавые амбарные ключи, недавно привезенные из онежской деревни для показа друзьям. Естественно, тут уж все улики были налицо, только такими ключами и можно было открыть Русский музей.

В этот день я приехал домой поздно.

Школьные годы кончились, и начался студенческий период,

который как то незаметно перешёл в самостоятельное плавание,

где все, что я делал в искусстве, слилось с жизнью,

а все, что делал в жизни, слилось с искусством,

и теперь я сам не знаю,

где для меня искусство,

а где – жизнь.

К началу текста ↑