В Академии я ходил в весьма и весьма ободранной одежде, из одного кармана рваной студенческой курточки торчали большие каминные спички, из другого – «Беломор». Этим я здорово выделялся даже среди анахоретов Академии. Так же ходил в студенческие годы и в гости.
Как-то вместе с другом я зашел по какому-то делу к Лихачевым* и жена Лихачева, которая из нас двоих знала только меня, потом сказала внучке, тоже нашей студентке:
– Заходили твои студенты. Один Толик, а другой приличный.
Ленин в мешке
Снимая комнату в студенческие годы, я на лето развозил вещи знакомым, а осенью, сняв снова комнату, забирал. Классиков марксизма я однажды отнес бывшему однокласснику Рубику. Осенью стал уносить обратно только по нескольку томиков за раз, пользуясь этим, как поводом зайти поужинать к семейному человеку. За отсутствием соответствующей тары, я носил томики классиков марксизма в большом холщовом мешке, как картошку.
– Вчера опять таскал Ленина в мешке, - возвещал я с утра сокурсникам.
Все думали, что я шучу.
Каково же было изумление нашей натурщицы Тони, когда на Большом проспекте Петроградской стороны она увидела меня, действительно волокущего закинутый за спину мешок. Заглянув в мешок и увидев томики Ленина, она потом верила мне уже абсолютно во всем, даже когда я вдохновенно врал.
Ленин с авоськой
То, что другие студенты в мастерской пишут гораздо медленнее и хуже, чем ты – здорово расхолаживает. Я думаю, из-за этого и не состоялось много художников, которые в начале обучения были чрезвычайно одаренными учениками.
Сам я очень много работал дома. Студенческий период был для меня очень плодотворный. Такие картины как «Рождение России», «Черное колесо», «Палитра мира» и много других были написаны или начаты именно в эти годы. Тогда же родились первые «слоны».
Когда меня спрашивали, пишу ли я что-нибудь дома, я отвечал:
– Нет, ничего не пишу.
И мне верили. А когда говорил, что пишу громадное полотно «Последний день капитализма или Ленин с авоськой» – мне не верили. Хотя я красочно описывал, как и что там изображено.
Из этих словесных описаний и родилось «Авторское описание картины «Последний день капитализма...». Кстати, задумана картина была еще в СХШ. Иногда на моих выставках текст этого описания размещался по бокам от самой картины.
Это описание – документ эпохи, предшествующей перестройке и «катастройке». Сейчас, когда прошлое мажется черной краской, этот документ особенно любопытен. Господи, да как же мы были свободны в период так называемого «застоя»! Ёрничали, как заблагорассудится. Ведь это же настоящая хулиганская пародия на «священную корову» революционной тематики. «Последний день капитализма или Ленин с авоськой» →
Заявительные
Немало за свою студенческую жизнь пришлось мне написать объяснительных, тем более что у нас очень любили мои объяснительные, или, как я их сам называл – «заявительные»:
– Ибо в чем же мне объясняться? Да и заявлять нечего. Пусть будет нечто среднее – «заявительная».
Каждая заявительная начиналась и заканчивалась железной формулой из трех фраз: «Я больше не буду. Я всё осознал. Больше это не повторится».
«Я опоздал на занятия по живописи по причине того, что ходил после «гражданской обороны» по кофе. И не удовольствия ради, а исключительно для поднятия бодрости духа после «гражданской обороны». Но я больше не буду. Я всё осознал. Больше это не повторится».
Или:
«…Я пострадал за Луиса Корвалана. Мой хозяин Гаврилыч* очень хороший человек. Он инвалид мясокомбината, ему там ногу отрезали. К нему пришли хорошие люди и даже дядя Миша, который в двери боком ходит. Он послал меня за водкой. Я взял и, как и полагается комсоргу*, спрятал за ремень под курткой. Когда я вышел из магазина, то напротив увидел милицейский воронок. Дверцы были открыты и рядом стояли радушные милиционеры. Я их приветствовал поднятой рукой: «Свободу! Свободу Луису Корвалану!». А они меня повезли в участок. И посадили с людьми в «аквариуме». Люди тоже были хорошие, и я их угостил. А потом стал собирать средства на освобождение Луиса Корвалана. Но мне сказали, что он давно на свободе. Я понял, что ошибся, и свою ошибку буду исправлять. Я больше не буду. Я всё осознал. Больше ошибок не повторится».
В заявительной описана чистая правда за исключением некоторых деталей. Бутылок на самом деле было три. Одну, которой я приветственно махал милиции, требуя свободу Корвалану, у меня отобрали, а две других, засунутых за пояс и прикрытых свитером с курткой, милиционеры не заметили, такой я был худой. А ухари в «аквариуме» так обрадовались водке, что мгновенно приговорили все подчистую и готовы были отдать за Корвалана последнее. Правда, карманы их пустовали, и они поддерживали Корвалана исключительно на словах, но столь пламенно, что постоянно сбивались на песни. Я дирижировал. Надо было видеть милицейские физиономии, когда участок сотряс пьяный хор: «Вставай, проклятый заклейменный…». А Гаврилычу, действительно, отрезали ногу на мясокомбинате: он стащил там свиную ногу и проползал с нею под вагонеткой, вагонетка тронулась – и на мясокомбинате остались и свиная, и Гаврилычева нога. Но этими подробностями я «заявительную» загружать не стал.
Декан факультета живописи Песиков поймал меня в коридоре и учинил допрос по поводу «заявительной»:
– Студент Набатов, что вы такое написали?
В его глазах читалась только одна, но очень мучительная мысль:
– Идиот? Или издевается?
Я взирал на него бестолковыми глазьми:
– Да я… Да вот… Всё так и было.
– Как было?
– Как я написал, – и я монотонно начал пересказывать заявительную, не забыв упомянуть и о дяде Мише, который в двери боком ходит.
Песиков вдумчиво слушал, но наконец почувствовал, что потихоньку сам начинает превращаться в идиота, молча повернулся и ушел в деканат.
Случай, породивший заявительную, разбирался на общем собрании нашего отделения. Первым номером за что-то прорабатывали другого студента. Осуждающе выступали преподаватели. Устали, и шеф нашего отделения Михал Михалыч сказал:
– Пусть теперь выскажется наш комсорг! Почему он молчит? Где комсорг? Кто у нас комсорг? Набатов!?
– А комсорг у нас идет вторым номером…
Очень интересовался моей «заявительной» один из проректоров Академии – Еремеев. Он её читал, перечитывал и задумчиво тёр залысины. А вскоре в Академию пришла бумага из милиции, где говорилось, что он в пьяном виде приставал в метро к девушке. Не знаю, помогла ли ему моя «заявительная», и что именно настрочил проректор в свое оправдание, но, видимо, настрочил хорошо, потому что впоследствии был ректором.
Народный контроль
Чтобы подыскать себе мастерскую после окончания Академии (1987 г.), мне пришлось поработать народным контролером*. Я, следуя советам устроившего это дело человека, принялся проверять состояние нежилого фонда в Октябрьском районе Ленинграда. На беду, я забыл спросить, как составляются соответствующие акты и, чуть было не попал в щекотливую ситуацию, когда начальник одного из РЭУ предложил на проверку свои документы. Тогда я важно поставил свой пухлый портфель (в котором, впрочем, были только бутерброды) на начальственный стол, сел в кресло и объявил:
– Ну ладно, бумажки мы посмотрим потом, а сейчас просто поговорим!
Эффект получился оглушительный, все в РЭУ на цыпочках ходили.
Обнаружив подходящее помещение, я пришел в Октябрьский исполком и сказал тому самому человеку, что нашел требуемое. Здесь возникли новые препятствия – потребовались «жалобы» жильцов на «непорядок с пустующим помещением».
Экая безделица. Я поплевал на руки, сел и состряпал «жалобы»:
«В нашем доме, в квартире N 31, никто не живет, а одни только бомжи. Мы, бабули со всего двора, собрались и воевали с ними, а они держали крепкую оборону и бросались в нас бутылками (пустыми). А мы все заслуженные, а есть и такие, которые на кладбище. И милиция нам нисколько не пособляет...»
«...У меня в однокомнатной квартире живут коты. 46 котов. И нам очень тесно. Они все толстые, пушистые и красивые. И, если бы мне отдали тую пустую квартиру, то я бы открыла там кооператив по производству мяса, шерсти и молока.
С уважением, Крысюк,
соратница вождей (всех)».
И т. д.
Эти жалобы я и представил в Октябрьский исполком. Они произвели фурор, их читали все, передавая из рук в руки.
Впоследствии я написал столь много подобных бумаг, что некоторые из «документов» опубликовал в газетах под рубрикой «письма читателей»:
«Он красивый и взрослый мужчина. Ему 14 лет. Он сказал, что я толстая, а я не толстая, у меня просто свитер такой. Я ему хотела показать в подъезде, что под свитером я не толстая, а соседи его в милицию сдали. А он меня не насиловал, а искал складки жира и сала...».
А с мастерской у меня тогда не получилось. И, вот, ирония судьбы. Я все-таки получил мастерскую. И, действительно, рядом с Октябрьским исполкомом, даже буквально напротив него. Только этот Октябрьский исполком назывался уже Центральной префектурой и находился не в Ленинграде, и даже не в Петербурге, а в Москве. И на дворе было уже время, когда утренний асфальт Таганки шоркали метлами не общительные крутобокие тетули в фартуках, а унылые безбрюхие абреки с яркими надписями на спинах «Grand servis» (великое обслуживание)*.
Еще к вопросу о 46 котах
Возвращаясь к 46 котам, толстым, красивым и пушистым. Впоследствии я не раз убеждался, что придуманный образ со временем материализуется в реальной жизни.
В одной юмористической телевизионной передаче была такая миниатюра:
«Заставка «Новости». За столом ведущая новостной программы. Она открывает рот и с самым серьезным лицом издаёт следующие звуки:
– А-э, ву-у-у-о-ве-е-а-а-бе-е. Э-у-о-бо-у-у-у-о-о-о-бе-в-а-а-а.
После чего продолжает деловым тоном:
– Конец цитаты. Так прокомментировал владелец ликёро-водочного завода пожар на своём предприятии.»
Я бы не стал упоминать эту миниатюру, но я готов поверить в материализацию художественного образа даже из юморески. Мне в жизни неоднократно приходилось встречаться с разными руководителями предприятий, в том числе водочных заводов. Так, коммерческий директор «Кристалла», услышав, что ему звонят из Совета деятелей культуры, радостно вскричал:
– Приезжайте! Часам к четырем.
Приехали. Познакомились. Он очень рад. Поговорили, подегустировали, договорились. Спонсорская помощь нашему проекту будет!
Звоним через день. Кто? Совет деятелей культуры? Приезжайте! Часам к пяти буду свободен.
Приехали. Он впервые нас видит. Но очень рад познакомиться. Поговорили, подегустировали, договорились.
Звоним через день. Кто? Совет деятелей культуры? Приезжайте! Часам к трём буду свободен.
Приехали. Он впервые нас видит. Но очень рад познакомиться. Поговорили, подегустировали, договорились.
И так в течение двух недель. Мы перестали звонить, так и спиться можно.
А вот владелец водочных заводов в Т-не. Блестящий алкоголик без страха и упрёка. Жена ему даже карманные деньги не выдаёт. Всё пропивает. И стал он депутатом ГосДумы. А жена устроилась помощником депутата, чтобы следить за его трезвостью.
Но вот на его предприятии произошло какое-то ЧП. Такое серьезное, что о нём сообщили в утренних новостях. Жена срочно вылетела на завод. Водочный депутат остался один. И надо же такому случиться, что в этот день к нему должна была прийти журналистка, чтобы взять интервью. Войдя в кабинет, она тут же поинтересовалась, что там такое произошло на его заводе. А он ей ответствовал:
– У-бэ-во-у-та-э-э-э-о-о-у-у-бэ-э-э!
Такая вот натурализация юморески.
Но больше всего меня поразило следующее. Я уже рассказал, как придумал 46 котов в однокомнатной квартире некой бабули. Я ей дал фамилию Крысюк и «назначил» соратницей вождей. А через двадцать лет мне пришлось вспомнить эту свою «заявительную»: на московском телевидении показали сюжет о бабушке, которая держала в однокомнатной малогабаритной квартирке 70… и не котов, а собак! 70 разнообразных разнокалиберных псин. Лай и гвалт не давал житья всем соседям. Так что куда там моим 46 котам, пусть они даже самые толстые и лохматые в мире, а шерсти, мяса и молока от них больше чем от коров, баранов и овец вместе взятых! Более того, эта бабушка оказалась заслуженной соратницей вождей, она ручкалась чуть ли не с Лениным! Но и на этом материализация не кончалась. С телеэкрана назвали её фамилию – Рысюк!
У старухи был буйный и жизнерадостный склероз
Я часто писал свои высказывания на стенах своей мастерской: «Во дворе бурыми медведями лежали голуби», «У старухи был буйный и жизнерадостный склероз», «Красна девка сарафаном, а мужик большим стаканом»* и т.д.
Как-то я увидел на одной калитке надпись “Осторожно. Злая собака”. И на двери моей мастерской появилось объявление “Осторожно, злые клопы”, которое вскоре сменилось другим – «Осторожно. Злой хозяин»*.
Звонок в двери. Подхожу:
– Кто там?
– Злые гости!
На стене у меня долгое время была приколота единственная объяснительная, написанная не мною, а девушкой-заочницей с факультета искусствоведения. Она потеряла номерок из академического гардероба, где заведовал «польтами» мой бывший одноклассник Рубик. Девушка так растерялась, что не смогла даже самостоятельно сочинить текст заявления, которое попросил написать Рубик. Я, разумеется, тут же подоспел на выручку и с самым серьезным видом продиктовал ей:
«Я, нижеподписавшаяся, нижеподписуюсь под вышенаписанным в том, что потеряла номерок алюминиевый (железный), с дыркой посередь диаметром 2 см, если смотреть сверху, и 3 см, если смотреть снизу. Пальто получила в количестве 1,2 штуки (отверстие для третьего рукава сзади). Рубль уплатила (рваный, с дыркой посередь)».
К середине диктовки Рубик скрылся за грудами одежд в глубине гардероба, оттуда слышались сдавленные мученические звуки, будто там кого-то душили. Я непреклонно диктовал:
– Номерок алюминиевый. Алюминиевый был номерок? А-а, такой железный. С дыркой? Была дырка? Была или нет? Ага посередине. Так. Пишите – алюминиевый. В скобках – железный. С дыркой посередь…
К концу диктовки из недр гардероба донеслись рыдающие всхлипы и постанывания. А когда я сурово заканчивал:
– Рваный, с дыркой посередь! – гардероб сотряс оглушительный хохот. Рубик вывалился из теснин одежд, держась за живот, со слезами на глазах, и, совершенно обессиленный, пытался выхватить у меня уникальный документ.
Штрих эпохи. Бессмертный жанр
Впоследствии в жизни мне приходилось читать изумительные объяснительные. Будучи членом Общественного Совета МВД я заинтересовался, как в одном подмосковном городке начальник местной милиции боролся с преступностью. Он в самом конце 90-х гг. провел эксперимент: пассажиров с последней электрички милиционерам патрульных машин было предписано развозить по домам.
Не учли только, что к этому времени милиция вызывала уже не меньший ужас, чем обычные бандиты.
И вот, патрульные машины останавливались у идущих с вокзала одиноких прохожих, и накачанные бритоголовые парни в милицейской форме предлагали людям довезти их до дома! Рекомендовалось еще вежливо улыбаться. Можно представить физии патрульных! Глубокая ночь. Пустынные улицы. Надо ли говорить, что, получив такое приглашение, не только юноши и девушки, но и солидные дяденьки и тетеньки, как зайцы, срывались с места и отчаянно пытались спастись? А у ментов срабатывал рефлекс погони… Опять же стрельба.
Эксперимент отменили. Но рапорты сохранились. Привожу отрывки по памяти:
«В 1 час 45 минут на Вокзальной улице я произвёл предложение гражданке Ханалиной Е.И. отвезти её домой. Гр. Ханалина Е.И. совершила попытку скрыться посредством прыжка через забор, оставив свою сумку. Я произвел из табельного оружия предупредительный выстрел в воздух, но гражданка не остановилась. Патрульный наряд совершил преследование по маршруту Вокзальная улица, улица Первого Мая, парк отдыха, Птицефабрика, колхозное поле, после чего гражданка скрылась в лесу … Ханалина задержана в районе свинофермы Зуево. Брюки гр. Ханалиной порваны вследствие трения о кусты».
Да, рванула тётенька. Необыкновенные кросс и особенно трение.
Из рапорта:
«… я вежливо произвёл предложение отвезти до дома. Гражданка Будаева оказала сопротивление с применением чемодана (Не хилая тётенька!), а также крика, затем произвела бросок данным чемоданом в направлении сержанта Диденко и совершила попытку скрыться посредством прыжка через забор и быстрого следования в разных направлениях. (Вот заметалась тетенька!) Гр. Будаева задержана в районе гаражей за домом № 17 по ул. Рязанской. При задержании нанесла телесные повреждения сержанту Диденко с применением ногтей и громкого крика. На крики из дома выбыл мужчина и совершил нападение на патрульный наряд. При задержании назвался мужем гражданки, а также нанес телесные повреждения сержанту Диденко в области головы посредством тупого резинового предмета (покрышка от машины «Жигули»)…».
Жаркая была схватка, судя по пошедшему в ход колесу. Бедный сержант Диденко.
Но милиция извлекает уроки из опыта. Милиционеры обратили внимание на фигурировавший везде забор, через который граждане при встрече с милицией «производили» свои прыжки. Сделали выводы.
Из рапорта:
«Сержант Колупаев согласно приказу дислоцировался за забором в засаде. Я вежливо предложил гражданину Петреняну М.Н. отвезти его домой. После чего гражданин Петренян М.Н. совершил попытку скрыться произведя прыжок через забор и нанёс телесное повреждение головы сержанту Колупаеву путем использования ног, после чего был им задержан…»
Силён сержант Колупаев.
За скупыми строчками рапортов скрывается целая бездна ужаса, пережитого жителями и милицией городка за время эксперимента.
Жанр объяснительных бессмертен*.
Эксперимент уже закончился, а горожане продолжали проваливаться в бездну ужаса. На то она и бездна. В городке пронёсся слух, что менты крадут людей «на органы». Да-да, увозят в Москву, и там злые врачи разделывают бедных прохожих как свиней – печень отдельно, сердце отдельно, почки отдельно – кому из богатеньких клиентов что надобно. Поэтому, дескать, молодых хватают. Нужны здоровые органы.
Что тут началось в городке! Родители не отпускали детей в школу одних. Из школы тоже ходили, только собравшись большими группами по двадцать-тридцать ребят. Но ведь дома подростков не удержишь, и родители стали отпускать детей на улицу гулять лишь с большой группой сверстников. Таким образом, подростки под руководством родителей сбивались в стаи по семьдесят и более человек, и если кому-нибудь из такой оравы хотелось купить сникерс, то за сникерсами перлась в магазин целая банда разновозрастных пацанов и девчонок. Охрана магазинов отчаянно трусила. Торговля гибла на глазах.
Дальше хуже. Чем дальше в лес, тем толще партизаны. Почему милиционеры останавливаются также и у бабушек, тихонько бредущих с вокзала? С них-то какие органы? И некий дурак предположил, что бабуль и дедуль пускают на мыло. Тут еще как на грех в соседнем районе мыловаренный заводик, выпускающий детское мыло, стал работать с перебоями. Этот слух оказался пострашнее слуха о краже людей «на органы». Никто не хотел на мыло! Дедушки с бабушками тоже стали сбиваться в огромные стаи, чтобы сходить в поликлинику или в магазин.
Люди, случайно оказавшиеся в городе, могли тогда наблюдать удивительные сцены. Пустынные улицы среди бела дня, редко-редко прошмыгнет прохожий и тут же скроется. Неожиданно, занимая всю уличную ширь, появляется большущая толпа подростков. Все вооружены палками, битами и прочим уличным снаряжением. Тинейджеры направляются в магазин, на дверях которого мгновенно возникает табличка «Закрыто». Некоторое время армия подростков осаждает магазин, но при появлении патрульной машины все кидаются прочь дружным и тесным стадом. Только исчезнут воинственные подростки, как из-за угла вываливается целая орда бабуль и дедуль: кто с костылями, кто на колясках, кто с палочкой. Некоторые с берданками. Страшное дело.
– Куда?
– В поликлинику. Петровну конвоируем. Давление. А Сергевну на процедуры.
Но нервы у всех были на пределе. Когда вдали мелькала патрульная машина, то неодолимый ужас овладевал старичками, и вся орда немощных, больных и инвалидов срывалась с места и неслась прочь. А Петровна со своим давлением мчалась впереди всех. Отстающие на костылях свершали марафонские подвиги, делая невероятные прыжки на своих деревяшках. На мыло не хотелось никому.
Но если подростки срывались с места с криком, воплями и визгом, то инвалиды бежали молча – берегли дыхание. Жуткое зрелище.
Ну, а если кого-то увозила «скорая помощь», то белую машину с красным крестом на борту сопровождало штук двадцать разнокалиберных легковушек. Соседи проявляли братскую солидарность, и если не хватало мест внутри машин, то мужчины ехали на багажниках сверху или как в годы революции – при открытых дверцах, встав на порожек автомобиля. Диким табором все устраивались возле больницы. Там таких уже было много. Жгли костры. Разогревали пищу. При появлении милиции занимали круговую оборону, расставляя машины вокруг лагеря, как табориты свои кибитки.
Милиция тоже не понимала, что происходит, и за версту объезжала эти толпы.
Кто мог, линял из города. Люди поспешно кидали пожитки в машину и уезжали куда-нибудь к родственникам. Лишь бы подальше. А это только разжигало панику. Только вчера разговаривал с соседом, вот здесь во дворе его машина стояла, а теперь нет его. Исчез! Ни его, ни семьи, ни машины. Полундра! Украли на органы и мыло! А машину – на запчасти.
Так к этому времени реагировал народ на самые благие телодвижения начальства. Штрих эпохи.
Без польта нет понта
Мой любимый академический преподаватель Анатолий Борисович Алешин, видя, что я частенько обретаюсь в гардеробе, подумал, что я там подрабатываю на жизнь, и подбросил мне «халтуру» для пропитания. Я всегда вспоминаю об этом с теплом.
А мне нравилось сидеть в гардеробе и весело трепаться с приятелями. Мы хохотали, доводя до абсурда всё, что видели и слышали. В гардеробе начальствовал над «польтами» мой бывший одноклассник Рубик, армянскую фамилию которого – Мурадян – я переделал в Мурадрянь*. В гардероб радостно стекались и другие студенты. Еще я любил одевать и раздевать студенток и посетительниц библиотеки в академическом гардеробе, болтая всякие глупости вроде: «без польта нет понта», «а у этой шубы такие губы!».
Именно в то время я ввел и доселе непревзойденное новшество в гардеробном деле. Я выдвинул лозунг «На каждые полученные сто пальто – выдавать сто двадцать!» и вызвал на социалистическое соревнование соседний музейный гардероб. В Академии Художеств два гардероба: академический и музейный. В музейном в то время работал гардеробщиком молодой пенсионер, инвалид музыкального фронта – ему «тромбоном бок оттянуло». Так он объяснял свой пенсион.
Тогда же я предложил на табличках "Не курить" писать с обратной стороны "Место для курения" и переворачивать их в зависимости от потребности момента, чтобы никому не было обидно: ни пожарному, ни студентам.
Это были некоторые из моих деяний на посту секретаря комитета комсомола факультета живописи, на котором я удержался только три дня*. А комсоргом я пробыл, начиная с третьего курса до конца учебы.
У гардероба толкались не только студенты и студентки. Очень любил заходить один профессор с графики. Он долго раздевался и одевался, глядя на студенток, и приговаривал только одну фразу:
– Хорошая девочка, милая девочка! Хорошая девочка, милая девочка!
Этот профессор называл себя дагестанцем, а мы гадали – кто он? В Дагестане целая куча национальностей, но нет такой национальности – дагестанец.
Другой профессор, Веселкин, ухитрился мне всучить котенка, дескать, это кот, самый настоящий, вот у него и мужское хозяйство имеется, посмотри и убедись. Кот спустя месяц оказался кошкой.
Однажды группа чужих студентов во главе с энергичным господином стала ломиться в гардероб сбоку, они требовали пустить их без номерков самим повесить свою одежду. Рубик махнул на них рукой, но я грудью встал на защиту гардероба.
– Самим вешаться нельзя! Это закон! Нельзя самим! Идите сюда! Всех, всех повесим! – орал я, размахивая связкой номерков.
Господин сначала струхнул от моего напора, но неожиданно проявил настырность. Проникновенно глядя в мои бестолковые глазья, он сиплым голосом убеждал меня, что так будет лучше – самим. Потом, отскочив на безопасное расстояние, оттуда твердил о своем праве «вешаться самим» и приказывал студентам немедленно прорываться в гардероб.
Я со связкой номерков, как с флагом, метался вдоль стойки:
– В очередь! Всех повесим! В очередь!
Студентов смущал небывалый гардеробный энтузиазм и отчаянно рваная, видимо, в гардеробных драках, куртка гардеробщика. Они еще не видели из за прилавка моих штанов!
– Давайте! Я вас повешу! – я тянул руки к белому шелковому шарфу господина. Он отшатывался.
В конце концов, волна студентов под военноначалием настырного господина в геройском порыве захлестнула боковую часть гардероба, и довольный победой господин гордо удалился.
– Ты чего с Глазуновым пререкался? спросил меня Рубик. Это же Глазунов. Привез своих студентов на практику в Эрмитаж и на лекции твоего шефа.
Лекции по технике и технологии живописи читал глава реставрационного отделения мой главный шеф заслуженный художник России Михал Михалыч Девятов. Под руководством наших преподавателей глазуновские студенты проходили копийную практику в Эрмитаже. Наше отделение, единственное на всю страну и, насколько мне известно, на весь мир, обладало уникальными возможностями для художественного образования, и Глазунов пытающийся тогда создать свою «школу» в Суриковском институте в Москве, наладил с ним тесные контакты.
Наше отделение было самым молодым в Академии. Образованное в 1979 году в составе факультета живописи, оно еще не успело обрести имя, и нас часто путали с просто реставраторами. Насущная необходимость в подготовке высокопрофессиональных художников-живописцев, которые одновременно являются специалистами в области реставрации, существует везде, где необходима реставрация в комплексе с восстановлением или реконструкцией пострадавших или утраченных живописных произведений. Но идея создать такое уникальное отделение в составе головного художественного ВУЗа страны смогла быть реализована только Советским Союзом. Образование, которое мы получали, было глубоким, разносторонним и уникальным.
Клубная жизнь
Академия считалась головным ВУЗом страны в области художественного и искусствоведческого образования. Мне за свою жизнь не раз приходилось убеждаться в том, что мастерство наших выпускников в целом на порядок выше, чем в других ВУЗах. Но статус головного ВУЗа страны требовал не ударять в грязь лицом и в других сферах.
С восхищением рассказывали, как преподаватель К-в на практике в Алупке, приняв должное на грудь, катился по знаменитой алупкинской лестнице, не останавливаясь, до самого моря. Этот эпизод я впоследствии даже вставил в характеристику одного из «сподвижников» Абрама Пролетарского, алкогольного вождя:
«Васюкомое – урожд. Васюкович, легендарный соратник… Не уважает лестницы, никогда по ним не ходит, а только летает перекати-полем.»
А еще был уникальный студент, которого раз десять выгоняли за пьянство из академии, но каждый раз вспоминали «завещание дедушки Керзина» (умерший декан скульптуры) – доучить непутевое талантище до конца – и поэтому его через год восстанавливали. Этот студент, который мне – первокурснику – сам казался уже дедушкой, при первом же знакомстве позаимствовал у меня пять рублей, деньги не отдал, а в утешение сказал, что меня Бог возблагодарит.
Заведующий академическим клубом, добрейшей души человек, обладал совершенно лысой головой и страдал тихой и печальной любовью к водке. Как-то он забрёл к дипломникам, которые что-то радостно отмечали. Угостившись, он грустно заснул за столом. А бесцеремонные дипломники разрисовали блестящую голову завклубом меридианами и параллелями, начертали материки и океаны, реки и горы, всё в цветном исполнении, потом выпили еще и напрочь забыли про гостя. Утром он проснулся и, не причесываясь перед зеркалом, так как волос все равно нет, тихонько побрёл к себе на этаж.
Путешествие глобуса с человеческим лицом через бурлящие коридоры утренней академии намертво прилепило завклубом прозвище Глобус.
С тех пор к выпивкам он, хотя и относился с пониманием и сочувствием, но остерегался принимать в них участие. Глобус молча отдавал студентам ключ от клуба и удалялся, и в клубе кипела буйная жизнь. Приходили музыканты, в том числе со стороны (в основном, из университета), и играли на разных инструментах. Потом радостно отмечали рождение новой песни.
Я заглянул в клуб, когда мой приятель с «архитектуры» (архитектурный факультет) гитарист Лёня, добровольный помощник Глобуса, очищал зал от друзей-музыкантов. Бедный Лёня пытался поставить на ноги пять безжизненных тел. Он поднимал с пола одно тело и прислонял его к роялю, затем брался за следующего. Но пока он добирался до последнего конфидента, первый уже сползал на пол. И все начиналось сначала. Лёня вспотел. Я бросился помогать, но конфиденты расползались как макароны. Тогда я предложил длинной веревкой перевязать их под мышками друг за другом наподобие гирлянды. Лёня, как бурлак, закинет свой конец веревки на плечо и пойдет спереди, а я стану замыкающим, заведу веревку за шею и буду поддерживать конфидентов сзади, и таким образом мы сможем вывести их из зала, провести по коридорам, пройти через вахту на улицу, а там – как Бог на душу положит.
Так и сделали. Нанизали музыкантов на веревку не хуже воблы и худо-бедно тронулись в путь. Наиболее тяжело было спускаться по лестницам, но конфиденты в едином строю как-то расходились и даже перебирали руками по стенам. И всё бы ничего, да в коридоре перед вестибюлем привязался один вредный студентик с графики, который сначала с любопытством сопровождал нашу процессию, а затем развеселился и стал дергать за веревку в середине нашей связки. Все мы дружно шмякались о стену, а он забегал с другой стороны и снова дергал, и мы шмякались о другую стену. Мы с Лёней шипели, вертели головами, но ничего не могли поделать, руки у нас были заняты. Наконец, ему надоело, и он убежал.
В вестибюле мы прошествовали мимо Рябова, зав. кафедры научного коммунизма. Он изумлённо воззрился на меня, а что я мог ему сказать? Лёня, как паровоз, неутомимо тащил нас вперед, и меня медленно провлачило мимо. Надолго мы застряли в дверях академии, но и их, в конце концов, преодолели. Мы хотели волочить конфидентов в общагу, но на свежем воздухе они протрезвели, и мы распустили связку.
Двое из этих конфидентов впоследствии стали известными рок-музыкантами.
Бред пьяного кондитера
Преподаватели наши были с юмором, да и молодые они были.
Помню, вышел в коридор покурить, там толпа хохочущих студентов и студенток. Протискиваюсь. Анатолий Борисович читает вслух сказку Бориса Шергина "Золоченые лбы". И как хорошо читает! Студенты разве что по полу не катались.
Гервиц, преподаватель первого курса по рисунку, однажды, обходя наши работы, резко встал у мольберта студента З., и у него изумленно вырвалось:
– Что за бред пьяного кондитера!
И действительно, этот студент, каким-то чудом поступивший в Академию, совершенно не справлялся с тоном и формами, и вместо головы натурщика у него выходил невообразимый, неуклюжий, фантастический пирог с намеками на глаза, нос и уши.
А Борисыч ругал нашего женатого студента, пропускающего занятия:
– А где наш кормящий отец?
Мне от него тоже доставалось за прогулы. Исчезая из своей дипломной мастерской, я прикреплял на дверь записку: «Ушёл на базу» или «Все ушли на фронт». Как-то, вернувшись, обнаружил приписку шефа: «Студент Набатов! Я был у вас 8 раз в течение недели. Вернётесь с фронта живым, сам убью!».
Студенты не отставали от преподавателей. Старше меня курсом Лёша Н., впоследствии крупный питерский реставратор, только что женился, и у него шел медовый месяц. Я вышел в тамбур-курилку, Лёша в одиночестве сидел на подоконнике, курил и блаженно улыбался. Разглядев туманным взором меня, спросил:
– А ты еще не женился?
И, схватив за плечо, вдохновенно возгласил:
– Женись! На кухне в трусах сидеть будешь!
Учились славно. Весело.
Однажды, на свой день рождения меня уговорили купить молочного поросенка. Купил на рынке, живьем, и принес домой. Но ведь указанного зверя резать надо! Мучился я, мучился, надо кого-то просить. Положил порося в сумку и понес в Академию. Долго ходил по мастерским, сетуя на свое горе и показывая всем объект убийства, пока юная свинья с диким визгом не вырвалась и не сиганула по коридору, уронив по пути старенького профессора. Ловило её человек тридцать, с удовольствием забыв про лекции и занятия.
Так и не зарезали. Отдал я эту отчаянную зверюгу знакомым на дачу, для дальнейшего вырастания, то есть «пустил в рост», и частенько ездил навещать свою питомицу. Заодно и пытался объездить её, ибо свинья животная тоже о четырех ногах и с копытьями, а значит, скакать должна под всадником.
Был у нас Алар – эстонец. Высокий бородатый студент. Очень вежливый и по-бестолковому правильный или лучше: по-правильному бестолковый. Услышав чей-нибудь чих, он сначала демонстративно громко желал здоровья чихнувшему, но потом где-то вычитал, будто культурный человек должен сделать вид, что не заметил признака нездоровья соседа. Желания здравствовать прекратились. Затем он вновь вычитал, что вежливость все-таки требует отреагировать на чих, и снова стал похвально учтив. Восхищаясь его гибкой правильностью, мы после занятий по научным методам экспертизы, которые проходили в экспертной лаборатории университета, пытались водрузить Аларчика на пустой в то время пьедестал, где ныне возвышается памятник Ломоносову. Алар тряс бородой и сопротивлялся, но от щекотки сам был готов мухой взлететь куда угодно. А оставалось-то нас всего трое из шести на курсе*. Так втроем и лезли на гранит будущего памятника. С воплями и криками на всю площадь.
Реакции у Алара были замедленные. Бывало, в мастерской мы втихаря привязывали к его ремню на поясе веревочки, которые другим концом привязывали к стульям, табуретам, чугунным утюгам и гирькам. Потом начинали его щекотать. И когда он с воплем изнеможения вскакивал и бросался за нами, то утюги, стулья и табуреты с грохотом скакали за ним, как верные кони. Он не сразу соображал, что происходит, и мебель и чугун прыгали за ним изрядно.
Самое удивительное, на эту штуковину он попадался много раз.
Псковская дань
На псковской практике я подбил других студентов на своеобразные походы к местному загсу. Мы протягивали веревочку перед отъезжающими от загса машинами с молодоженами и требовали выкуп. Меня, непьющего тогда человека, интересовал сам процесс: как при помощи простой веревочки можно не просто кормиться, а вообще не просыхать. Давали нам, в основном, бутылки с водкой. Так что к столу в Мирожском монастыре, где мы жили, у нас завсегда было.
Особенно радовался даровой водке милиционер, дежуривший на посту в монастыре. Одну часть единственного жилого дома в монастыре занимали мы, а другую – пост милиции. Как-то страж порядка так угостился, что «вырубился» на полу в своей дежурке, пистолет выпал из кобуры и валялся рядом. Я не удержался, выпросил у девочек рваные колготки, измазал их темно-бурой краской и вложил милиционеру в руку. Изукрасил и самого блюстителя порядка. Тем же колером измазал комнату и вывел кровавые следы к нашему общему туалету, который был знаменит такой массивной деревянной крышкой с монументальной ручкой, что, передвигая её на место, хотелось сказать в гулкие недра выгребной ямы: «Вам мат, сударь!». Одним словом, для милиционера я соорудил мизансцену «После убийства»: будто в дежурке кого-то зверски «замочили», а труп спустили в туалетную дыру. Пистолет я на всякий случай спрятал.
Наутро бедного парня пришлось отпаивать оставшейся водкой. Он никак не мог поверить, что это шутка. Пока не принесли пистолет.
Итак, псковский загс в изобилии снабжал нас спиртным. Благоденствие продолжалось бы до конца практики, если бы не невоздержанность недавно женившегося на однокурснице уже взрослого студента Б-ва. Он впервые соблазнился на поход к загсу, но лучше бы он не соблазнялся. Получив с молодоженов дань, он тут же спешил за угол дома, где и норовил выпить свалившуюся на него, как манна небесная, водку. Жену снедала ревность, а других студентов – зависть, и все дружно увязывались за ним. Через несколько минут повеселевшая компания вновь занимала позицию перед загсом.
В тот день было особенно много молодожёнов, машины только успевали откупаться от нас бутылками. И студент Б-ов не рассчитал сил, равно как и его жена. Другие студенты тоже еле держались на ногах. Я единственный из всех не пил, но как показали последующие события – зря.
С той стороны, откуда не ждали, тихо подкрался милицейский «воронок» и праздник жизни разом прекратился. Радостные милиционеры загрузили в машину всех ребят, уже двигавшихся по земле, как космонавты по Луне. Жену Б-ва тоже под руки подняли в «воронок».
Я пытался не отрываться от коллектива, и сам полез в «воронок», но милиционеры меня осадили:
– Напьёшься, тогда возьмем.
Мне было очень обидно. Из темноты воронка на меня с молчаливым укором взирали пьяные физии.
В монастырь я вернулся один. И грустно курил на скамейке перед одним из древнейших храмов России. Печально освещенный одиноким фонарем, храм с укоризной напоминал мне: «Блажен муж, живот свой за други своя положивший».
До конца практики жена Б-ва смотрела на меня как на змия-искусителя, совратившего её ангельского мужа. Другие студенты тоже поглядывали с опаской. Мне стало как-то неудобно созывать их «на дело». Походы к загсу прекратились.
Уж лучше бы я пил вместе со всеми.
Тётушка
Как-то я снял комнату в квартире с хозяйкой. Это пристанище я нашел через своего друга Рубика. У него была знакомая студентка Лена с искусствоведческого, её пятидесятилетняя тётя и была хозяйкой этой квартиры.
Упитанная и крутобокая тетушка оказалась любовницей Р-ва – нашего академического профессора. Он сваливался на неё внезапно. Иногда поздно вечером звонил телефон, и я, не успев вякнуть «алё», слышал пьяный бас:
– Галя! Я пьян. Сейчас приду.
Я с мальчишеской насмешливостью наблюдал за профессорской прытью. У меня в это время завелся роман с натурщицей Тоней. Мы весело шлялись по Петроградской стороне, хохотали над каждым пустяком, я зачем-то пытался залезть на стену Петропавловского собора, и Тоня за это мне поставила на шее «засос», которого я страшно стеснялся и старательно прикрывал его воротником рубашки.
Наконец, когда хозяйка уехала в отпуск и сказала, что покидает квартиру на месяц, Тонечка пришла ко мне домой и осталась на ночь. У нас даже имелась бутылка вина, хотя для веселья хватало моих трусов, которые были столь широки, что худые ноги торчали как из колоколов. Но от волнения я не управился с делом, Тонечка обиделась и сказала, что уйдет спать в хозяйкину комнату. Хлопнули сначала моя, а потом хозяйкина двери. Я, оставшись один, печально побродил по комнате взад-вперед, потом взбодрился тем, что у нас было, и решительно направился в комнату хозяйки.
Свет был уже погашен. В полной темноте я нащупал кровать и резво полез к Тоне под одеяло. Руки прильнули к теплому телу и … страшный хозяйкин визг оглушил меня! Даже не визг, а рёв! Я тоже сревел от страха и с такой силой отпихнулся от ночного ужаса, что мгновенно очутился у себя. Тут же оделся и вылетел на улицу.
Оказывается, пока мы с Тонечкой веселились, приехала хозяйка и неслышно прошла в свою комнату. Тоня сунулась туда, но, увидев её, тут же захлопнула дверь и с испуга тихо-тихо улизнула. А я влип.
Утром в вестибюле академии мне воинственно преградила путь Лена с искусствоведческого:
– Анатолий! Вы почему хотели изнасиловать мою тётушку? Вы сломали ей ребро!
– Я? Ребро?
Еле отвязавшись от неё, я добрёл до гардероба. Рубик ехидно опирался о стойку:
– Ты почему тётушку насиловал? Кости переломал! Убийца!
Чуть не взвыв, я бежал вон из академии. Какой позор! Что писать в объяснительных? Профессор Р-в меня точно выгонит из академии. И почему рёбра? Какие рёбра? Может, для начала объясниться и извиниться?
Я робко постучал в комнату хозяйки. Раненая тётушка лежала в постели в полумраке задернутых штор.
– Да… Я… В общем… Дело было так…
Одеяло откинулось, и раздался рявк:
– Иди сюда!
И помягче:
– Я тебя съем!
Профессора Р-ва давно нет на свете. Уже много лет назад прошла его посмертная выставка. У его вдовы – тоже преподавательницы академии – впоследствии на заочном училась моя жена. А бок тётушке – любовнице Р-ва – я действительно крепко примял, когда в ужасе оттолкнулся от неё. Но лечение её боковины у меня прошло удачнее, чем лечение Тонечкой моей шеи.
МНС
Все годы обучения в Академии, кроме первого курса, я работал в Ленинградском санитарно-гигиеническом институте. Для кафедры фармокологии я выполнял портреты великих фармакологов прошлого. Официально глава кафедры профессор Денисенко не мог заказать мне эти портреты и поэтому оформил меня на кафедру уборщиком. После первых портретов я стал лаборантом. Эту работу мне удалось растянуть на шесть лет. Но и портретов было много. Десятка три. Ужас! Делать приходилось с отвратительных маленьких фотографий из учебников, эти расплывчатые физиономии с намеками на глаза и галстуки меня попросту «достали». Но я исправно ездил в Сангиг в день получения зарплаты, и иногда привозил готовые портреты, и, таким образом, к окончанию Академии дорос до младшего научного сотрудника кафедры фармакологии.
Так в моей трудовой книжке и значится: уборщик, лаборант и младший научный сотрудник – мнс. Если бы моя учёба продолжалась и дальше, глядишь, и в доценты бы выбился.
Инфляции тогда не было, и денежки, сэкономленные за годы учёбы, очень пригодились, когда я начал устраивать свои первые выставки.
Жульство
В 80-х годах известные писатели СССР стали трибунами общественного раскола. На съезде писателей весной 1986 года бушевали настоящие страсти. Я и раньше хотел познакомиться с некоторыми из писателей, но теперь, будучи уже дипломником, решил больше не тянуть. Пора, пора лично узнать, как обстоит дело с насущными вопросами нашего бытия. Лучше всего во время сеансов портрета, а там, может, и с застольем повезёт. Но как с известными писателями познакомиться простому студенту? Надо помнить, что в те уже далекие советские времена писатели были элитой советского общества. Я мучился, ломал голову и нашел выход.
Нахальство, немного жульства – и дело в шляпе.
Я позвонил в справку, узнал телефон союза писателей в Москве. Далее пошло как по маслу:
– Але. Союз писателей? Звонят из Ленинграда, из обкома комсомола. Иваненко Александр, отдел творческой молодежи.
Я тогда не знал, что такого отдела в обкоме отродясь не было, так как изначально комсомол – организация рабочей молодёжи, но этого, к счастью, не знали и в союзе писателей.
– Нам для одного молодежного мероприятия нужно связаться с некоторыми писателями. Как это сделать? Что? В отдел кадров? Ага. Записываю. Спасибо. С комсомольским приветом.
В отделе кадров тоже не возражали против комсомольских мероприятий. Я обрадовался.
– Поможете? Спасибо. Какие писатели нужны? Сейчас скажу. Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин, Федор Абрамов… Уже умер? Э-э-э, м-да. Примите соболезнования. А-а-а эти еще живые? Анатолий Рыбаков, Василь Быков? Да, еще Айтматов. Очень хорошо. Записываю. И телефончики есть? Благодарю. С комсомольским приветом!
После этого оставалась самая малость.
Звонок Астафьеву:
– Але? Виктор Петрович? Здравствуйте. Звонит Михаил Белов из Академии художеств.
И на самом деле был такой главный комсомолец Академии, впоследствии ставший известным питерским скульптором. Но о моих звонках он, разумеется, не ведал ни сном, ни духом.
– Мы в музее Академии Художеств приступили к созданию галереи портретов крупнейших писателей современности. Вы, Виктор Петрович, идете первым номером. Вы классик, живой классик. Нет-нет, без вас нельзя.
Далее я говорил о том, что создавать портреты будут лучшие выпускники. Дескать, была даже борьба за право писать его, живого классика. Но выбраны лучшие! Корифеи! Без пяти минут гении! И я называл фамилии гениев: живописца Анатолия Набатова и скульптора Дениса Кузнецова.
Таким образом я звонил первым писателям. Некоторое изменение я сделал лишь в разговоре с Рыбаковым, здесь надо было учитывать время и национальность:
– Але? Анатолий Наумович? Здравствуйте. Звонят из Академии Художеств, из Ленинграда, Борис Раппопорт.
Далее разговор шел по сложившемуся трафарету, но с большим количеством комплиментов:
– Все знают, что вы гений. Нет, нет!!! Как же без вас? Без вас нельзя. Вы самый первый у нас. Как? И без Вас на Руси писателей хватает? Нет, нет, что вы? Не хватает. Все будут, а гения не будет? Это немыслимо. Нет, нет.
А на вопрос: «Какое отчество у лучшего художника академии Анатолия Набатова?» – я, не задумываясь, оттарабанил:
– Леонардович.
Этим «Леонардовичем» я смёл последнее сопротивление Рыбакова.
Затем мне оставалось только оттянуть время на месяц-другой, чтобы мой голос стерся в памяти писателя, а то бы получилось странно, если бы у «Бориса Раппопорта» или Михаила Белова оказались одинаковые голоса с Анатолием Набатовым.
…
Моё жульство чуть не подвело нас у Виктора Астафьева. В Овсянку к Астафьеву мы с Денисом приехали, проделав весь путь из Ленинграда в Красноярск «зайцами» на поездах, и как-то рассказали ему об одном смешном «заячьем» эпизоде. Мы думали развеселить его, но получилось наоборот.
– А почему вы зайцами ехали? Что? Вам командировку не оплатили? – Виктор Петрович чуть не захлебнулся от праведного гнева.
– Да мы… да вот… у нас… вот так… да нам, – растерялись мы.
– Ну, я позвоню вашему ректору, я ему устрою! Мальчишки зайцами из Ленинграда в Красноярск!!! Сам-то небось самолетами летает!!!
Мы с Денисом запаниковали. Но Астафьева было не унять, он собрался куда-то идти, чтобы звонить нашему ректору и устроить ему матерную взбучку!!!
Я хватался за сердце, Денис за стенку. Реакцию ректора можно было представить:
– Какой Красноярск? Какая командировка? Какой Набатов? Ах, Наба-атов? Опять Наба-атов! А с ним еще Кузнецов?
С трудом уговорили Петровича никуда не ходить и никуда не звонить.
…
С тех пор я создал целую галерею деятелей нашей культуры, но иногда вспоминал маленькое студенческое жульство, благодаря которому сделал первые шаги к такой галерее. А оправдал ли я тот аванс, который выдал сам себе, назвавшись лучшим выпускником академии, об этом судить уже не мне.
Дамба
Начиная с третьего курса я начал готовиться к послеакадемическому бытию. Я уже тогда знал, что пущусь в самостоятельное плавание, минуя худсоветы Союза Художников, выставкомы, борьбу за место на выставках и так далее. Я собирался выставляться самостоятельно. Мне уже было что показывать. Но нужна была опора. Как говорил мой знакомый: «Всегда держись за трубу». Имелась в виду заводская труба. Такой трубой мне показалась Всесоюзная ударная комсомольская стройка защитных сооружений Ленинграда, короче говоря – Дамба, которая должна была защитить Ленинград от наводнений. Очень интересное предприятие.
Я дозвонился до Ленинградского обкома комсомола, меня там некоторое время пофутболили от одного молодого функционера к другому, и, наконец, я познакомился с начальником штаба знаменитой стройки Костей Садовниковым, славным и очень коммуникабельным парнем. Он побывал у меня в гостях, и мы составили план действий. Я назначил себя главным от художественной молодежи Ленинграда, привлек своего друга Игоря Руттора и его приятеля некоего скульптора Г. из Мухинского училища, и мы приступили к работе. К Академии присылали автобус, который обком ВЛКСМ заказывал для такого дела, мы втроем загружались в него с холстами, этюдниками и папками с бумагой и ехали на дамбу писать этюды и делать рисунки. Нас не неволили, кого писать – выбирали сами и что писать – тоже. Правда, я очень боялся, что в Академии про это пронюхают. Дело такое, тонкое, «политес» надо соблюдать.
С тех поездок осталось у меня несколько этюдов и портретов, большинство я раздал рабочим стройки. Остались эскизы символов и плакатов дамбы, которые мы втроем рисовали в моей комнате. А наша работа на дамбе прервалась, и вот почему.
Во время работы мы познакомились со многими ребятами, работавшими на строительстве дамбы, влезли в разные технические тонкости строительства. Сначала глуховато, потом все громче и громче до нас стали доходить слухи о вреде дамбы для города и всего региона. Не случайно от подобной дамбы отказались в США, где планировалось перегородить залив у Сан Франциско: минусы намного перевешивали плюсы. Наша Дамба наносила огромный удар по экологии Ленинграда: скопление стоячих вод в устье Невы, заболачивание, загнивание на огромной площади, заразные миазмы и т. д.
За эту «трубу» я не подержался. А свои первые выставки в Питере я провел на заводах Ждановском (в ДК на территории завода) и Адмиралтейском (во дворце культуры «Маяк»).
Рвущиеся к власти демократы в конце 80-х годов с пеной у рта выступали против продолжения строительства дамбы, а, захватив власть, продолжили стройку: Западу был интересен эксперимент с экологией чужого мегаполиса.
Мы были единственными на Дамбе от художественной молодежи Питера и поэтому присутствовали при разных торжествах, которые посещал Г.В. Романов, тогда глава Ленинградского обкома партии, член Политбюро ЦК КПСС, лично курировавший нашу стройку, приравненную к знаменитому БАМу.
В Смольном на огромном банкете, который возглавлял Романов, и где присутствовали его гости из ЦК КПСС, огромный оживленно гомонящий зал притих – приготовились слушать спич самого Григория Васильевича. И вдруг в звенящей тишине раздался захлебывающийся от яростного возмущения голос пьяной журналистки:
– А кто спички спи!!!??? – она смолкла на полуслове, но не растерялась и продолжила по затихающей, как песню:
– Чки, спи чки, спи чки, спи чки, спи чки.
Зал оценил находчивость. Грянул всеобщий хохот.
Вообще, на официальных мероприятиях часто происходили курьезы, чрезвычайно оживлявшие официоз. Вологодский писатель Толя Ехалов, с которым я познакомился в 1992 году, рассказывал, что одного престарелого известного поэта на банкете в честь юбилея комсомола попросили сочинить экспромт. Он встал, торжественно поднял рюмку и зычно изрёк:
– Разлетелися банки и склянки,
Я на стол навалился, блюя,
Бесконечные пьянки, гулянки,
Комсомольская юность моя.
Всю жизнь я пил и только здесь начал есть
К спиртному я почти равнодушен. Но очень люблю шутить на алкогольные темы.
В "Молочарне" города Львова в книге отзывов я оставил благодарственную запись: «Всю жизнь я пил и только здесь начал есть».
Как-то я поинтересовался у Скокова, тогда секретаря Совета безопасности России, смогу ли перепить Ельцина. Нелепый вопрос я задал, чтобы сломать натянутую атмосферу с начала разговора. Скоков смерил мою фигуру своим рассеянно-внимательным взглядом и с улыбкой сказал:
– Нет.
– Почему? У меня комплекция не та?
– Дело не в комплекции.
– А в чем?
– ТРЕНИНГ! - со значением сказал Скоков.
Я запомнил эти слова...
...Однажды позвонил мне старый школьный друг и попросил купить билет на самолет до Красноярска. Я купил, но не один, а два – для друга и для себя. Другу ничего не сказал.
На прощание я крепко угостил друга, приговаривая:
– Тренинг решает все!
Привез его в аэропорт, «потренировал» ещё и проводил «натренированного» почти до бесчувствия однокашника к пропускному турникету. Затем быстро зарегистрировал свой билет и, таясь от своего товарища, сел в тот же самолет.
Когда в далеком Красноярске грустный с похмелья товарищ увидел меня, с распростертыми объятиями идущего ему навстречу и приговаривающего: «Тренинг, тренинг и еще раз тренинг», – бедного друга чуть инфаркт не хватил. Его первой мыслью была мысль о белой горячке.
Такие сюрпризы я очень люблю.
Из аэропорта, едва оправившись от пережитого шока, мой друг отправился на занятия в свой институт*. Студенты уже работали за мольбертами, но друг так ослаб, что прилег отдохнуть за ширму, где раздевались натурщицы. Я устроился там же. Проснулся я от грубых пиханий в плечо. Товарищ рядом тряс головой и икал, а предо мною возвышалась мрачная фигура, смахивающая на натурщика.
– Ты кто? – вопросила фигура.
– А ты кто? – я недовольно нацепил очки и воззрился на застилавший свет силуэт.
Донёсся горячий шепот студентов:
– Это Петров-Камчатский, Петров-Камчатский!
Я подумал, что студенты шутят, и гордо ответствовал:
– А я Иванов-Чукотский!
Но Петров-Камчатский – это и на самом деле была фамилия. Передо мною стоял ректор Красноярского художественного института, известный сибирский художник Петров-Камчатский.
Так состоялось мое знакомство с сибирскими художниками, которых я впоследствии пропагандировал в своей многотомной серии «Россия. XXI век».
Лесоторговля – почтенное дело
Иногда сюрпризы поджидали и меня. И я попадал как кур в ощип.
Как-то через год или два после окончания Академии я приехал к своему однокашнику Вадику С. в пригородный питерский поселок. Очень одаренный парень, он живопись тогда забросил, нанялся в сторожа и занялся «лесоторговлей».
О! Что это стал за человек! Истинный ариец, то есть я хотел сказать - питеец! Благороднейшее существо! Ухарь без страха и упрека. Во дворе пустующего дома, который он сторожил, был свален огромный штабель строительного леса. Вадик должен был этот лес охранять.
Он и охранял. С утра взваливал на плечо лесину, относил в садоводство в метрах 200-х от дома, вручал лесину первому дачнику за бутылку водки и возвращался сторожить штабель. Посторожив, снова брался за лесину и нес её в садоводство. И так по потребности.
– Лесоторговля – почтенное занятие, – скромно говорил Вадик.
Меня он и спрашивать не стал, а тут же взял в долю. Торговый оборот у нас сразу увеличился. Лесоторговля расцвела. Клиентура выросла. Конкуренты были посрамлены. Потекли райские дни. Мы поправились, наши физии округлились, сквозь дремучую щетину пробивался здоровый румянец, а очи излучали бодрящий блеск. Мы совершенно обуржуились, стали королями и магнатами садоводства. Нас встречали уже у ворот садоводства. Ну, не с цветами, но с бутылками. Штабель леса таял не по дням, а по часам. К нам присоединились дядя Колян и дядя Федян – поселковые ухари без страха и упрёка.
Это было упоительное время, но однажды утром, когда мы взваливали на плечи очередную лесину, вдруг приехали кооператоры. Мы стояли перед ними как неодолимые правдолюбы.
Мы объясняли им, что мы не те, которые мохом поросли, что нас и уколупнуть негде. Дядя Колян и дядя Федян, как могли, подтверждали нашу правоту и хватали кооператоров за галстуки. И мы устояли в правде. Кооператоры сели в машину и уехали за своим начальством. Это они зря сделали, потому что наш трест успел провернуть еще одну сделку, и мы встретили их уже так:
При виде усохшего штабеля главный кооператор аж сбрусвянел и чуть не прослезился. А потому безропотно принял из услужливой руки дяди Коляна полный стакан «Столичной».
И пошло, и поехало…
– Бог дал, Бог взял, – утешал его дядя Федян. – Усушка, утруска, понимаешь.
К вечеру измученные задержками с поставками леса к нам потянулись дачники из «Садоводства». Все с бутылками, как с мандатами на стройматериалы. Кооператоры уже были никакие, и дачники деловито отбирали из их вяло сопротивляющихся рук лесины, давали взамен бутылку и уходили. Видя праздник жизни, к нам слетелись ухари со всего поселка.
Такого размаха я не ожидал и в страшном сне. Воспользовавшись многолюдством, я улизнул на станцию. Потом, спустя годы я так и не смог добиться от Вадика, как же все-таки лопнул трест «Лесоторговля. Вадик и К°».
На резиновых лодках
Я раньше очень любил прогулки на резиновой лодке по каналам Питера. Особенно – во время белых ночей. Хотя обычной ночью тоже неплохо. Плавал и один, и с друзьями сразу на нескольких одноместных лодках. Так хорошо плыть по тихим каналам, останавливаться, где Бог на душу положит, и снова, еле шевеля плавниками маленьких весел, беззвучно скользить по лакированной глади воды.
В одноместных резиновых лодках мы, как правило, лежали, плывя ногами вперед. Ноги в маленькую лодку не помещались и торчали живым бушпритом. Посадка очень низкая, почти вровень с водой и со стороны казалось, что в воде медленно плывут ноги ботинками вверх.
Подплывая к одному спуску на канале Грибоедова, мы услышали юный женский голос, читающий стихи. Когда нас поднесло ближе, голос декламировал:
– Ночь, улица, фонарь, аптека… Ой, ноги! Ноги! Ой, утопленник! ки!
Это из-за угла парапета в поле зрения девушки появились наши ноги. Но тут мы выплыли целиком, и повисла пауза. Проплывая мимо застывшей на ступенях парочки, я продолжил прерванные стихи:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Идут два пьяных человека,
Один - похожий на абрека,
Другой - с лицом как чебурека.
И пояснил:
– Блок, из ненаписанного.
Иногда из меня просто пёрли такие пародийные рифмы. Я очень люблю поэзию, но в моей голове всегда роились только каламбуры и пародии:
В лучезарную обитель,
В твою теплую постель
Лезу я, любви любитель,
Сердцу будет веселей.
Иногда на меня здорово обижались. И немудрено:
Как ныне сбирается вещий Сергей
Нажраться, как свин, у овина,
И взгляд его мутный все веселей,
Чем больше похож он на свина.
Курс следования у нас менялся по наитию, но обычно мы делали круг по маршруту: канал Грибоедова у Сенной – Мойка – Лебяжья канавка или Фонтанка – Нева – Зимняя канавка – Мойка – Крюков канал – канал Грибоедова.
Порой мы увлекались и выходили в Неву во время развода мостов, к идущим танкерам и сухогрузам. До сих пор в памяти картинка: ботинки Дениса, мерно поднимающиеся и опускающиеся на фоне шпиля Петропавловской крепости. Самого Дениса не видно за волнами. Даже небольшое волнение на воде скрывает от тебя соседнюю лодку.
Иногда мы забирались далеко. Однажды пересекли Неву, вышли в Малую Неву, по мрачному каналу Ждановка пробрались в Малую Невку, перекусили в протоках Крестовского острова, а к утру обогнули его. Направились было на Елагин, но сильно устали и до полудня прекрасно выспались на каком-то маленьком безымянном островке.
В другой раз отдыхали на Екатерингофке. Тогда мы под утро тоже утомились и, высадившись на берегу парка Екатерингоф, решили подкрепиться не только бутербродами и кофе, но и водкой. Такой запас я обычно всегда брал с собой на всякий «морской случай» (там: утопление, замерзание, встреча с инопланетянами-гуманоидами). Солнце еще не встало, но было светло, как днем. Мы пировали на краю роскошной зеленой лужайки, за которой простирался большой пруд, и бодрили себя бутылкой «Столичной». Сон мы прогнали, но сгоряча попытались закрепить успех второй бутылкой. Это мы сделали зря. С сонливостью напрочь улетучилась и способность топографически мыслить. Я тупо уставился в карту Питера, развернутую на коленях. Долго и мучительно соображал. Денис не выдержал:
– Мин херц! Дай и мне посмотреть! – так он иногда называл меня, как Меншиков Петра Великого. – Я тоже хочу.
Тут произошло то, чем Денис потом восторгался много лет. «Мин херц» молча, широким жестом разорвал огромный лист карты пополам и, не поднимая головы, протянул рваную половину:
– На!
Денис понял – «мин херцу» пора отдыхать.
Едва разлеглись на траве, с другой стороны пруда зашумела и показалась милицейская машина, она объезжала пруд по дорожке, явно направляясь к нам. Денис только успел загрузить «мин херца» в лодку, оттолкнуть её от берега и сам плюхнуться в свою лодку, как на берег выскочили милиционеры. Они стояли и бессильно смотрели, как течение сносит нас все дальше и дальше. Поспали мы на грязном островке чуть пониже парка.
А однажды знойным утром мы вышли по Малой Неве в залив и дрейфовали под палящими лучами солнца. Был полный штиль. Туманная полоска берегов растаяла за горизонтом. Мимо с периодичностью в 15-20 минут пролетали «ракеты». Я размышлял, какая же здесь глубина, когда жара допекла Дениса. Он изнемог и, несмотря на мой запрещающий вопль, разделся и перевалился в воду. Я закрыл глаза от ужаса, но когда открыл, Денис торчал в воде по пояс и, ехидно ухмыляясь, двигался ко мне. Он знал, что «мин херц» боится воды, ежели дна не видно. Я, ругаясь, вопия и стеная от страха, шлёпал веслами прочь. Но он аки по суху догнал «мин херца» и начал щекотать. С соловьиным верещанием я сам рыбкой сиганул в воду.
Так я впервые искупался посреди моря. И было это море мне по пояс*.
Как-то на Неве наши «суда» пытались арестовать речные милиционеры. Наивные! Пытались зацепить резиновые лодки баграми! Надутая резина отскакивала по волнам, как мячик. Пока катер маневрировал да швартовался к спуску у Эрмитажа, мы вылезли на берег, лодки одна на другую в руки – и вдоль Зимней канавки к Мойке. Пока они там чалились – нас и след простыл.
Но один раз нас всё-таки задержали. Как-то я со своей будущей женой Верочкой сделал привал на берегу Лебяжьей канавки в Летнем саду. Мы разогрели на походном примусе кофе, подкрепились и вышли в Неву. Встретив в устье Невы огромные волны с Балтики, мы свернули в боковой канал. То, что это территория военного завода – Адмиралтейского объединения, выяснилось позже. Раскрыв рты, мы проплывали мимо огромных черных боков подводных лодок. Повязали нас уже в «Ковше» – заводское название очень глубокого тупикового канала, в котором отстаивались подводные лодки. Охранники с пистолетами бегали по берегу, грозились открыть огонь и требовали причалить.
Проверив данные, нас отпустили и с шуточками помогли донести до Фонтанки у Калинкина моста наши резиновые лодки со всем снаряжением.
Вспоминаю – счастливейшее время! Уходящая советская эпоха, хотя на дворе был уже 92 год. Люди еще не успели измениться.
Синий мост
Во время ночных путешествий по каналам страшновато было под низкими сводами питерских мостов.
Первый раз, проплывая с Ирой К-о под Синим мостом, я натерпелся страху. Это самый широкий мост Питера, шириною с Исаакиевскую площадь, и очень коротенький – он перекинут через узкую Мойку, которая, конечно, шире канала Грибоедова, но раза в три уже Фонтанки. Так что туннель приличный. Ни зги не видно, куда плыть – угадывается лишь по едва различимой светлой точечке вдали. Но мало смотреть в нужном направлении, нужно еще, чтобы и лодка двигалась туда же, а это не так-то просто – все время натыкаешься на склизкие своды. Ощущение такое, будто напрочь выпал из реальности современного мегаполиса и подвешен в страшном небытии. Всплеск весел и тишина. Разговор не бодрит, а пугает: голоса отдаются со всех сторон оглушающим эхом. Медленно тянутся минуты, и ты не знаешь, то ли двигаешься к выходу, то ли нет. И что, вообще, здесь в черноте таится?
И ведь, действительно, таилось. Когда светлая точка сзади уже потухла, а спереди еще не появилась, под мостом проснулись силы тьмы. Черная пустота взорвалась адским грохотом, и начался кошмар. Все забурлило, завертелось, заметалось. Прорвало саму преисподнюю, и вокруг нас бесновались злобные демоны. Они нас били и топили. Я бился не на жизнь, а на смерть, но удары ледяных крыльев загоняли душу в пятки. Я не мог видеть, как дралась с демонами Ира, но она дико орала, и жуткое эхо отнюдь не вселяло в меня храбрость. Лучше бы она воевала молча.
Не сразу до нас дошло, что мы спугнули стаю уток, ночевавших под мостом. Утиная паника – это что-то невероятное. Озверевшие утки метались под низкими сводами, падали в воду и вновь взлетали. Они сражались с нами, как взбесившиеся куры с котами. Я впоследствии видел, как тёщины курицы-наседки напали на нашего добрейшего кота Рыжика, мирно пробиравшегося по своим делам. Они кинулись на него, как заполошные фурии. А «основная» курица-вождиха взлетела на кота, скакала на нем верхом и орала как резаная. Бедный кот обезумел от курьего беспредела и нёсся по двору с осатаневшей курой на спине, сбивая всё и вся. Утки под мостом тоже осатанели и чуть не довели нас до инфаркта. Да еще и обкакали.
Течение, наконец, вынесло нас из утиной потасовки, но мы еще долго не могли оклематься. Мокрые, избитые и оглушённые, мы отпивались кофе на первом же спуске.
– Ира, я хочу тебя попросить не кричать так больше под мостами.
– Я кричала? Нет! Это ты орал. Да так, что я чуть с ума не сошла.
Кто же всё-таки так истошно вопил, мы так и не выяснили. И тогда я вспомнил, что наши предки знавали не только домового, полевого и банну обдериху, которая по ночам дерёт в бане всех, кого не залюбит, но и мостового, который обитает под мостами и пугает сующихся туда в неурочный час.
Переборщил
Каналы хороши не только для плаванья. По их набережным можно и просто гулять. Мне нравилось принимать своих приехавших друзей в Питере, а не в Москве. Питер создан для прогулок с гостями.
Тут главное – не переборщить.
Один мой друг на спуске у Львиного мостика так расчувствовался, что запел: «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой…». Песня горестно плыла над ночным каналом. Мощный голос. Прекрасный слух. Страдающая душа. Друг чуть не плакал. Я ободрил его, налив стакан. Он запел еще пронзительнее. Я поощрил еще стаканом. Он запел так, что проняло, казалось, даже чугунных львов:
– Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой!
Я налил опять. Песня нарастала. Ночь рыдала и плакала. Я наливал и наливал. Неожиданно друг бессильно уронил буйну голову на колени.
Больше он петь не мог. Ходить, к сожалению, тоже. Я переборщил. А на канале стало так тихо и одиноко, что над нами беспокойно закружился ворон.
А позвольте вас упиявить
Самому ездить к друзьям со временем удавалось все реже и реже. Но, если уж я выбирался в гости, то в предвкушении встречи старался соответственно подготовить друга к моему приезду. Так однокашнику, с которым переборщил у Львиного мостика, я отправил письмо:
“Задерживаюсь большим количеством алкоголя. Это сколько же надо выпить, чтобы собраться, наконец, к тебе? Пойти не в магазин, а на вокзал! Взять не водку, а билет! Собрать не закусь, а вещи! И сесть не в вытрезвитель, а в поезд!!!
Уму непостижимо!!! И куда смотрит президент?
Главное – не промазать мимо. Не знаю, право, как? Где та мера, указующая предел питию до Галича? Я знаю меру от дома до вокзала, от Москвы до Питера, и даже от Питера до Москвы, а какова должна быть мера до Галича – не знаю! Сможешь ли взбодриться в нужный момент, чтобы вывалиться из поезда именно в Галиче, а не в Курске, к примеру? Сам видишь, какая снайперская точность нужна.
Не понимаю, как люди ездят? И куда смотрит Дума?
Ладно, сообразил, как быть. Поеду с логарифмической линейкой, и по ней буду исчислять порции и километры, минуты слабости и взлета. Буду первооткрывателем алкогольного исчисления по Фаренгейту. Пифагором буду, понял!
Не знаю, кто такой Фаренгейт, но звучит красиво. А может лучше звучит: алкогольное исчисление по Вотабану? Вотабан – это я наоборот. Никто не догадается без стакана.
Так что жди меня, как жертва пулю. Я буду как пуля, выпущенная снайпером. И будь уверен – не пролечу мимо Галича. Главное – чтобы не навылет. И ты будешь в тот же день – наповал!
Но наутро воскреснешь. А я тебя опять наповал! Воскреснешь – наповал! Воскреснешь – наповал! Вот так-то. Птицей Феникс будешь!
Твой великий Анатолий,
Повелитель алкоголий.”
Конечно, встречала меня сияющая физиономия с одной, но самой прекрасной извилиной – от уха до уха. О том, как она прошла, эта встреча, можно судить по «Песне о Галиче», напечатанной во втором издании «Абрама Пролетарского…».
А неожиданные встречи непредсказуемы.
В медицинском центре мне ставили пиявки. Я лежал на животе на кушетке. Раздался знакомый голос, на соседнюю кушетку врач укладывал моего старого доброго знакомого. Его тоже утыкали пиявками, и он под спокойную музыку стал посапывать. Задремал. Я долго мучился, как поприличнее в такой обстановке поздороваться, но не нашел ничего лучшего, чем протянуть руку и со словами:
– А позвольте, Анатолий Борисович, вас упиявить! – ущипнул голый бочок Борисыча.
Ох! Зря я выбрал такое приветствие. Упиявил я, конечно, знатно. Но что тут началось! Такой кутерьмы в больничной палате я никогда не видывал, хотя лёживал в больницах, лёживал! Борисыч не по-человечьи пискнул, рванулся, опрокинул ширму, а за ширмой – полуголая дама вся в пиявках, а за ней ребенок, а на нем тоже пиявки! Визг, крики, ошалевшая мама ребенка, врачи мечутся! А кругом пиявки, пиявки, пиявки! Ужас! Вот уж упиявил, так упиявил.
А все потому, что встретились без подготовки.
Полумайор
Я всегда любил абсурдные нелепости. К сожалению, всему свое время, и впоследствии я не мог позволить себе такую роскошь. Так, меня очень радовали большие бухгалтерские счеты с костяшками. Я иногда прицеплял их на свой пояс в самых неподходящих ситуациях. Они болтались на поясе, как личное оружие бухгалтера.
На шестом курсе мне подарили майорские погоны. Один погон я сразу же потерял, а другой прицепил на плечо своей рубашки. И гордо присвоил себе звание «полумайора». Эту рубашку я иногда одевал и в поездках.
Погон производил странный эффект. Меня почему-то принимали то за геройского воина-афганца, то за «расстригу»-офицера, пострадавшего за правду, но свято хранящего свой уцелевший погон. И всегда предлагали выпить!
Какая райская жизнь была с этим погоном в поездах! Но «полумайорское» звание чуть не принесло мне беду в Германии.
В пригородной берлинской электричке я со своим другом Игорем Руттором курил в тамбуре. Из вагона в вагон проходила ватага немецких националистов. Увидев странную одежду с одним советским погоном, они подступили к нам. Но выпивку на сей раз нам никто не предлагал. После словесной перепалки, которую стороны не понимали, началось сражение. Мы мужественно отступали по немноголюдным вагонам, и, подпирая плечами двери, пытались сдержать наступление немцев, но на остановках немцы лезли в обход через платформу, наседая с фланга.
– Гудерианы хреновы! – ругался я.
Силы были неравны. И в последнем вагоне мы уже готовились дать последний бой – ни шагу назад! Но тут поезд подошел к конечной станции, на платформе которой, расставив ноги, как эсэсовец, стоял полицейский. И законопослушные гудерианы испарились.
На плоту
В дальнее путешествие я часто брал с собой самое ненужное. Например, лететь на самолете без прибора «метроном» для меня тогда было немыслимо. Я ставил его на откидывающуюся полочку-столик и умственно взирал на качающуюся стрелку. Одна стюардесса на подлете к Одессе, через которую я в 1991 году добирался в Тирасполь, не выдержала и поинтересовалась:
– А вы Митёк?
– Нет, я Толёк.
Тот метроном отбивал последнее время, когда общая атмосфера и интересы объединяли и Ленинград, и Одессу. Спустя считанные годы метроном восприняли бы уже как бомбу.
В путешествие на плоту, которое я совершил с друзьями* в 1988 году по Онеге, я тоже запасся самым что ни на есть «обходимым».
На обшитом досками плоту возвышался стол со скатертью и пузатым самоваром, возле которого красовалась кровать с периной (набитой, правда, сеном) и неизменной подушкой. Со стороны казалось, что по реке сами собой, как по щучьему веленью, плывут кровать и стол со скатертью-самобранкой. А на постели, как Емеля, лениво возлежал я. Была бы возможность, я взял бы с собой и печку.
С самоваром на первых же порогах пришлось расстаться. Он скатился в воду и исчез в бурунах. А кровать со столом геройскими усилиями спасли.
На другом пороге пришлось расстаться уже со мною. Меня снесло с плота кормовым веслом и швырнуло далеко позади. Мне повезло – цепляясь за камни, я на карачках, сражаясь с сильным течением, добрался до берега. И километра через три набрел на берегу на ожидающий меня плот с друзьями.
На плоту была еще необходимая с моей точки зрения вещь – пенёк, за которым полагалось сидеть в позе Владимира Ильича в Разливе (есть такой памятник под Питером, там даже ленинский шалаш сохранился), а также делать приветственные жесты кепкой проплывающим мимо деревням.
Однажды эта кепка так возмутила местных парней, что те на моторках пустились в погоню. Это уже после разгрома нашей экономики бензин стал не по карману большинству жителей, а тогда нас окружила чуть ли не флотилия, и состоялось сражение, причем, можно смело сказать, идеологическое, то есть из-за ленинской кепки. В бою пригодился и «ленинский» пенек, которым мы угрожали потопить утлые, по сравнению с плотом, лодочки. Я сам пытался грозно размахивать в воздухе идеологическим пнем, кряхтя и приговаривая:
– Да уж. Это вам не кисточкой махать!
На наше счастье выяснилось, что и в этой деревне у меня есть родственники по материнской линии.
Хорошо на плоту. Он движется медленно, и время как бы останавливает свой бег. Куда спешить? Сидишь, свесив ноги в воду. Правда, в темной глуби что-то иногда карябает ноги. Это не рыбы тебя на вкус пробуют, а задевают топляки – полузатонувшие бревна лесосплава, которые затонули одним концом, комлем, а другим еще пытаются вырваться на поверхность, но течение упорно клонит их ко дну. Так они и плавают в толще воды в полуподвешенном состоянии, как подбитые подводные лодки. Некоторые еще борются за воздух, периодически выпрыгивая из воды. Плот иногда с глухим стуком натыкался на всплывавшие и вновь уходящие на дно топляки.
Вода теплая, солнце ласковое, воздух благоуханный, небо чудное, зелень сказочная, мимо изредка проплывают добродушные и приветливые люди. Благодать, чего еще нужно?
На самом плоту мы не ночевали – на реке ночью очень сыро. Мы останавливались в заброшенных деревнях и ночевали в пустых, но добротных избах, где еще оставались даже кровати, разве только без белья. На ночлег мы перетаскивали с собой некоторые пожитки с плота. И наутро всегда что-нибудь забывали.
Иногда мы ночевали в стогах сена, отрывая себе некое подобие норы, но я не любил стога: уж больно колючая нора получается, да и сенная труха набивается всюду – за шиворот, в рукава. Потом чешешься все утро, пока не искупаешься и не сменишь одежду.
На Онеге могли встретиться не только местные жители. Русский север с 30-х годов превратили в край лагерей для уголовников всех мастей. С наступлением теплых дней зеки бегали. Они даже служили сезонной приметой: если в лесах появились зеки – значит, конец холодов, наступает лето. Иногда зеки пробирались целыми группами и с оружием. Солдаты их отлавливали. Кто из зеков давался легко, а кто и отстреливался. Однажды в детстве отряд солдат заглянул и в мою деревню, нас предупредили, что в наших лесах где-то пробирается девять зеков с тремя автоматами, дескать, будьте осторожны.
В одной заброшенной деревне, выйдя из чудесной избы, где мы приготовили себе уютные лежбища, я закурил, разглядывая звездное величие небес. Вдруг из-за леса вынырнул и загрохотал вертолет, луч прожектора ослепил меня. Я попытался выскочить из снопа света и попрыгал взад-вперед, но луч упорно преследовал меня. Недолго думая, я нагнулся за крыльцо, достал обугленную палку от кочерги и резко прицелился в вертолет. Вертолет мгновенно ушел в сторону и исчез за лесом.
Нельзя было так шутить. Вскоре наш дом был окружен солдатами. Поспать не удалось.
– Не шути больше с ментами! – все утро внушал мне сердитый Костя. Денис веселился:
– Мин херц! Мы вызвали ментов на себя!
Что ужаснуло меня в этом путешествии 1988 года, так это то, что не только моя деревня опустела и смотрит на мир пустыми глазницами заброшенных домов. Это тягостно: плыть по реке и видеть одну за другой вымершие пустые деревни. Таких деревень по Онеге было три четверти! И это по реке! Транспортной артерии! Так что же творится в глубине лесов! Знать об этом одно, а видеть своими глазами – другое. К тому же осознавать, что это произошло не с чужой страной, а с Родиной!
Из этюдов и зарисовок на Онеге сложился целый живописный цикл, начатый еще в школьное время. А в путешествии родилось и название цикла – "Спустя 70 лет". Но это было не то. Сиюминутно. Спустя годы ко всему циклу прочно пристало название – «Судьба русского дома».
А самый первый спуск на плоту я совершил вместе с матерью, еще когда учился в СХШ. На сколоченном мною плоту мы доплыли от нашей деревни до паромного перевоза.
Вера, надежда, любовь
Экспромтам я радовался всегда. Но они случались все реже и реже, жизнь становилась все тяжелей и тяжелей. Она превращалась в отчаянную борьбу с собственным государством за выживание.
Уже в новом тысячелетии занесла меня судьба в приемную регистрации общественных организаций в Санкт-Петербурге. В предбаннике кабинета к концу рабочего дня никого не оставалось. Я уселся за столик, подперев ладонями измученную голову. Робко вошла дама. Я скорбно воззрился на неё.
– Можно вас спросить? – она приняла меня за чиновника.
– Спрашивайте, – милостиво разрешил я.
– Вы можете рассказать об апостиле*?
– О постели? – чиновно пробубнил я. – Всё могу рассказать! Всё! А что вас интересует?
– С чего надо начинать?
Я поднял голову и приосанился.
– Сначала надо обзавестись другом, – и жестом указал на себя.
Дама разинула рот, безмолвно внемля наглости взяточника. А я попытался придать своей роже по возможности начальственный вид.
– Потом угостить его как следует, – я сурово постучал указательным пальцем по столу, где мне было желательно видеть угощение. – Пригласить к себе. Накормить. Напоить. И возлечь на постели в позе изнеженной киски.
До дамы, наконец, дошло, что я вовсе не чиновник. Она было сдвинула бровки, но, глядя на мою глупо-хитрую физию, рассмеялась.
От слов много зависит. Слово играет в нашей жизни мистическую роль. Недаром вначале было Слово. Так я познакомился и со своей будущей женой в 1992 году.
Я с приятелем сидел в коридоре одной фирмы, при поддержке которой организовывал тогда свои выставки, и поджидал её директора. Вдруг приходит красивая девушка и также ждет директора. Сидим втроем. Слово за словом, пора знакомиться.
– А как вас зовут? - спрашиваю я.
– Вера, – улыбается девушка.
Я неожиданно показываю на приятеля:
– Надежда.
И на себя:
– Любовь!
Так оно и вышло.