Русский Север — людской и материальный донор великой страны, в течение столетий служивший безмолвной и безотказной опорой державы, на сегодняшний день высосан весь без остатка. От былых густонаселенных сел не осталось и следа, только каменные и деревянные соборы одиноко возвышаются среди лесов. Как след исчезнувшей цивилизации.
Мы почти каждое лето приезжаем в нашу деревню на Онеге.
— Вы как перелетные птицы – как лето, так на север, на родину полетели. – шутила Ольга Александровна, жена моего учителя художника Алексея Петровича Кузнецова.
Мы приезжаем в наш дом, всё чистим, моем и обустраиваем для жилья. Выкашиваем бурьян и траву во дворе, устраиваем летнюю кухню. На шестах раскидываем палатку, как крышу, над столом и лавками – столовая. Делаем уличную печку – очаг из глиняных кирпичей с железной плитой. Полки и столики. Крепим умывальник и прочее. Починяем печь в доме, прочищаем трубу. Одеяла, белье, посуду, всякую мелочь вплоть до ведер и топоров – все это, конечно, везем с собой. Косим траву у часовни на горе: пока стоял сеновал, у нас всегда было много душистого сена, на котором так хорошо спать после обеда и в душные ночи, изредка бывающие на Онеге.
Мать для меня шьет огромную хламиду из разных рваных одеял в несколько слоев, чтобы утепляться ночью. Потолок подперт толстым бревном как колонной, мое огромное уютное лежбище устроено за нею, и я восседаю в своей хламиде как древнегреческий царь в эпоху, когда колонны еще делались из дерева, а дворцы напоминали избы.
Так и живем. В округе никого. Вся земля наша. Ни милиции, ни телевизора, ни соседей. Рыба, грибы, ягоды. Изредка сосед из деревни, что в трех километрах ниже на другой стороне Онеги, давал нам ружье, и тогда мы охотились. Но я не люблю охоту.
Здесь, вдали от несущейся к гибели цивилизации, на руинах родной старины мы отдыхаем душой и телом. Приезжая к себе в деревню, я вхожу в её пространство, как ключ в замок. Все вокруг оживает и вливает в меня силы. Прикоснувшись к древней онежской земле я, как Антей, набираюсь новых сил. Нет, рано опускать руки. Нет, мы еще повоюем за Россию.
На пригорке между кладбищем и деревней – памятник деду, Герою Советского Союза.
В самой бывшей деревне только остовы домов, как скелеты возвышаются среди зарослей репьев и дудок. Зажатые ими, местами еще тянутся к солнцу кусты садовой смородины и малины. На дальних полях и дорогах вырос густой крепкий лес. Лес подступает к деревне все ближе и ближе. Верхняя деревня уже давно стала лесом, в котором ходить опасно из–за скрытых травой высохших колодцев и провалившихся погребов.
Я часто думаю, а прирос бы я так к Онеге, если бы она оставалась цветущим и многолюдным краем? Может сиротливая заброшенность древней родины взывала ко мне.
Мне кажется, ощущение себя хозяином на этой земле с детства возможно было только в полном безлюдье. Так я начинал осознавать ответственность за землю как за собственность. За огромные пространства лесов, полей, ручьев и рек. За всю землю, которая должна жить и после твоего ухода.
В этой заброшенной деревне мы и жили летом, без людей, наедине с историей и природой. В окружении лесного зверья.
И славно жили.
Страшный зверь
Мелкое зверье в заброшенных деревнях совершенно распоясывается. Продукты почти не уберечь: все прогрызают, разворовывают, растаскивают. Но особенно надо было охранять зерна кофе, иначе объевшиеся кофе мыши устраивали ночные пляски – буйную возню с грохотом.
А уж такое привидеться могло только при моей сильной близорукости. Однажды утром я проснулся от чьего-то пристального взгляда и открыл глаза. Все было озарено солнечным светом, а против меня на фоне маленького окна неподвижно сидел огромнейший зверь, какого я никогда не видел, и молча разглядывал меня черными шарообразными глазами. Это был не сон, но ужас и кошмар наяву! Я замер и не шевелился!
Спросонок я не сразу сообразил, что страшный зверь – это всего–навсего мышь, которая взобралась на подушку и уселась на задних лапках сантиметрах в пяти от моего носа. И эта мышь всерьез размышляла, долго ли я еще проживу в её доме, надоел. Судя по неустрашимости, это был он – мыш.
Спустя день я поймал этого наглого мыша, когда он по-свойски шурудил в одной из сумок и слишком увлекся. Я его узнал по пятну на грудке. Зажав в руке, понес показывать нахального зверя своим. Мыш сердито оглядывал нас, а когда я поднес к нему палец, свирепо тяпнул его. Правда, он не смог ухватить палец, его зубки лишь скользнули по нему, но я с криком выпустил мыша.
Совсем обнаглели мыши.
Тарзановы вопли
В заброшенных деревнях России живет много разного зверья. В нашем доме тоже поселились.
Как-то холодной августовской ночью я накинул свою хламиду, сшитую матерью на скорую руку из рваных одеял, лоскутья на лоскутья, и пошел во двор по нужде.
Но успел выйти только в сени, а в следующее мгновение забыл о всяческой нужде. В свете фонарика заметалась огромная лесная крыса. Со страху она мне показалась размером с поросёнка. Ослепленная светом, крыса бросилась на меня, взбежала по мне до груди, запуталась в хламиде и отчаянно забилась.
Я понимаю, она была в ужасе, но как заверещал я!!! Никогда бы не поверил, что способен извлекать из себя такие жуткие звуки. Так не орал никто из наших, кого я пугал. У меня было немыслимое виртуозное верещание с переливами взахлеб, как у кенаря. Крыса тоже не молчала. Мы с крысой орали хором.
Фонарик выпал. Обезумев, одной рукой я выдирал ошалевшую зверюгу из хламиды, а другой ловил в темноте ручку двери. Наконец, крыса отцепилась, а я влетел в избу и никак не мог отдышаться.
Брат Алёшка потом восторгался:
— Ты так орал, что я не знал, то ли за ружье хвататься, то ли в окно сигать.
Я его понимаю. Так орать мог только Тарзан, раздираемый львом. Тарзановы вопли всегда изображало сразу несколько актеров – знатных киношных ревунов. Или нет, у них был бы детский писк по сравнению с нашим диким рёвом. Так орать и верещать мог только Тарзан, насмерть защекочиваемый ужасными гориллами.
Эту лесную крысу я потом прикормил, но звериная жизнь коротка и полна опасностей. Её большую серо-кабанью тушку я обнаружил как-то утром на дороге. Она погибла в неведомой ночной схватке. Кругом валялись птичьи перья. Вероятно, сцепилась с одной из больших сов, расселившихся в округе. Эти крупные птицы у меня под боком совсем обнаглели, среди яркого солнечного дня они неторопливо пробирались и подскакивали на дороге у моего дома. Почти как куры. Но не подпускали меня к себе ближе трех метров.
Лиса, устроившаяся где–то рядом с моим домом, на глаза попадалась реже. Так, покажется как–нибудь в свободное от охоты время, нехотя поразмышляет, глядя на меня, и не спеша дальше пойдет. Хлеб не ела.
Зайцы и кабаны, те в деревню редко заглядывали, они всё больше в полях и в лесу с медведями якшались. А эти тоже в деревню не любили заходить, разве только одичавшей малиной в бывших садах полакомиться.
Живая тварь в лесу и в опустевших селах – это всегда хорошо. Какая–никакая, а живая душа должна быть рядом с человеком, а вот отсутствие живой твари – это плохо. Тогда человека обступает потусторонняя сила, которая воцаряется в брошенных человеком местах.
Мать иногда облегченно говорила, увидев человека на лесной дороге:
— Ну, слава Богу, человек!
Пятница. Тринадцатое
Ну, а коли потусторонние силы, тут уж без страшных историй не обойтись. Все мы сызмальства знали массу самых «достоверных» свидетельств о похождениях мертвецов и привидений. Но, что характерно для северян, страшные истории всегда были со смешинкой, не всегда и различишь, смешную или страшную историю рассказывают.
Отец рассказывал.
«В одном селе умер человек. А гроб заказывали в другом селе. Загрузили готовую домовину в кузов, заказчик сел к шофёру в кабину и поехали. Видят, на дороге голосует древлий старичок. Взяли, подсадили его в кузов. Едут. А тут дождь пошёл, ливень. Старичок, недолго думая, залез в гроб, крышкой прикрылся и лежит себе, дремлет.
Уж и дождь кончился. А на дороге голосует старушка. Подсаживают и её в кузов:
— Вдвоем веселее будет.
Старушка как разглядела гроб, так чуть с машины не свалилась. А грузовик уже едет-несется, по ухабам и рытвинам скачет. Старушка крестится и глаз с гроба не сводит. А крышка вроде как шевелится, и под ней что то замогильно постанывает и ухает – это старичок во сне по ухабам прыгает, да коленями в крышку упирается. Как слишком крепко подбросило, так он и проснулся. И видит в щелку – напротив бабулька сидит.
Он закряхтел, зашевелился, крышку гроба чуток приподнял, протиснул в щель скрюченные пальцы и помавал ими в воздухе – идет ли дождь?
Старушка онемела. Мертвец её к себе зовёт. Уж и руки к ней тянет.
А дедуля глухим гласом вопрошает из гроба:
— Не пора ли кончаться?
Старушка от страха и слова сказать не может.
А дедуля уже все «боки» отлежал. Дождя нет. И он медленно, со старческим усилием поднял крышку гроба, кряхтя, высунул седую голову, потом выпростал одну руку, другую, опёрся о пол кузова, глянул на старушку невидящими глазами и со стоном полез из гроба.
Старушка завыла. По полу ручеёк побежал.
А старик неотвратимо лезет из гроба. Старушка уже и выть не может. Изнемогает.
Наконец, дед вылез из гроба, но не удержался на руках и в колени ей ткнулся.
Тут бабульке и конец пришёл.
Видит дедуля, что старуха мертвая. А как она здесь оказалась? Знать, она и есть насельница этого гроба. Просто погулять выходила.
И дедуля сам дуба дал.
Так и привезли в село один гроб и двух мертвецов».
Был и другой вариант концовки:
«А уж когда дедуля головой бабульке в колени ткнулся, она сиганула из машины на полном ходу».
Наслушавшись всяческих баек, мы все исправно пугали друг друга. Тем более часто и придумывать ничего не надо было – только используй подвернувшуюся ситуацию и радуйся жизни.
Пугать своих мне стало неинтересно. Даже если бы на них с неба свалился мамонт, они бы и ухом не повели:
— Это Толька развлекается.
Поэтому я очень обрадовался неожиданно подвернувшемуся случаю в пятницу тринадцатого.
Некая парочка – парень и девушка – поздно вечером промчалась на мотоцикле к пастушьему домику у кладбища. Там, вдали от цивилизации, они собирались предаться любовным утехам.
Чудный случай: ночь, луна, кладбище, влюбленная пара! Пятница тринадцатого! Чего еще нужно? Благодать! Грех упускать!
Я вооружился пугательным реквизитом.
Во-первых, курья лапа на палке – очень хороша для царапанья в окна в лунном свете, годится также и для неотвратимого протискивания в щели и в медленно-медленно со скрипом отворяющиеся двери. Производит неизгладимое впечатление на дам.
Во-вторых, «череп» – светлая вязаная шапочка, обтягивающая голову и изрисованная как настоящий череп, с чёрными провалами глазниц и носа. Ночью тоже впечатляет.
Ну, и по мелочам. Эффектная слизь из потрохов курицы и пучок ногтеобразных крючьев для оставления следов от покойничьих ногтей на дверях. Это уже для документальной достоверности прошедшего ночного ужаса – значит, было, было, а не приснилось! Страшное дело! Редкий храбрец останется на еще одну ночевку, и уж никакой храбрец не вылезет на следующую ночь в туалет. Так и будут писать на лежанки.
Попытался уговорить братьев на «дело», но они только дошли со мной по нижней дороге, которая не видна из пастушьего домика, до тропинки на кладбище. Затем ободрили меня, дескать, осторожнее, нынче покойники совсем борзые пошли, по ночам из могил вылазят и бродят, где ни попадя. Мол, смотри в оба. И отправились домой спать.
Я натянул шапочку череп, мужественно пробрался к домику со стороны кладбища, и для начала немножко повыл. Но мое одинокое вытье напугало только меня самого, а в домике оставалось тихо. Взяв себя в руки, я подполз поближе и испустил вой погромче, позаунывнее и позловещее. И тут же вздрогнул сзади, на кладбище мне вторил глухой замогильный стон! На секунду похолодев, я храбро залег в траву. Набрав в легкие побольше воздуха, изобразил совсем тяжкий загробный выдох: «О-о-ох!»
И сразу же кладбище ответило мне леденящим стоном из-под земли. Один из крестов зашатался.
Это было уже чересчур.
Борясь с подступающим страхом, я подтянул ногу и почувствовал, что её кто-то схватил! Я дернулся и тут же визгнул – перед глазами выросла уродливая когтистая рука! Я совсем забыл про курью лапу! Едва перевел дух и, преодолевая чье-то сопротивление, все-таки подтянул ногу. И увидел на фоне звездного неба, как сзади ближайший лопух нагибается ко мне. Совсем близко раздался жуткий стон. Я не выдержал и вскочил. И вовремя! Из-за лопуха на меня что-то кинулось. Пулей я ринулся прочь, чувствуя, что за мной несётся нечто, шелестя истлевшими одеждами и хватая меня за ногу. Мелькнули белые лица в окне домика.
Все объяснилось просто, как всегда.
Братья никуда не ушли, а крались за мною: я охотился за парочкой, а они, тоже мастера загробных вздохов, – за мной. Я не слышал шороха сзади, потому что уши мне закрывала шапочка. А во время напутствия они к моей ноге ухитрились прицепить рыболовным крючком тонкую леску, на которой держался черный рваный полиэтиленовый мешок. Пока я подкрадывался к пастушьему домику – не замечал подвоха, а как услышал «покойницкие» стоны, так сразу же все мои чувства обострились. Эта леска, зацепившись за лопух, и за ногу меня тянула, и на этой же леске неслась за мной полиэтиленовая рвань.
Братья неделю веселились:
– Как покойники? Не задрали тебя, как медведь буренку?
А парочка чуть свет на своем мотоцикле промчалась обратно. Их понять можно – видели ночью, как покойник с кладбища летит. На мне же «череп» был.
Эта история имела еще и продолжение.
Через две недели я собрался в магазин в Корякино, большое село за Онегой и Кеной километрах в восьми. Когда я вошел в магазин, в очереди все притихли. Что такое? Обычно в сельских магазинах, пока один покупатель долго набирает одно, другое, третье, в очереди идет неторопливая беседа всех со всеми. А тут – бац и тишина! И все на меня эдак опасливо косятся. И молчат.
Наконец, паузу разбил осторожный вопрос:
– Ну, как там, на Волово?
– Нормально. Царствуем над безлюдьем, – беспечно ответил я.
Помолчали.
– А покойнички?
– Что покойнички?
– Которые по ночам оживают!
– А-а…э-ээ… – растерялся я. Вспомнил шапочку-череп. В голове мелькнули силуэты довольных братьев, которые в лунном свете вышагивали с кладбища в деревню. И я ляпнул ни к селу, ни к городу:
– Так… это… в тесноте да не в обиде.
Так рождаются легенды.
Одно для меня оставалось загадкой: почему шатался крест? Братья наотрез отреклись:
– Кресты на могилах трясти? И ночью? Да ты что? Мы еще с ума не сошли.
Или это со страху почудилось?
Утопленник
Как-то, уже в зрелых летах, я остался в деревне на ночь один. Братья с утра уплыли на лодке с визитом к Сифилиде, так я называл веселую вдову, приехавшую в соседнюю деревню в отпуск отдохнуть с большой канистрой спирта. Мамка ушла ночевать на кладбище. Нет нет, она не упырь, просто стоящий там пастуший домик отапливался, а мы еще не добыли кирпича, чтобы наладить нашу печь.
Я у потухшего очага во дворе хлебал чай и писал письмо жене. На столе горела лишь свечка, ничуть не разгонявшая темноту, но выхватывавшая мрачные тени в ближайших зарослях. Вокруг еле различимыми силуэтами возвышались мертвые дома с пустыми глазницами окон. Над ними бесшумно скользили летучие мыши. В голову лезли кладбищенские мысли, мерещились разные страхи. Подозрительные шорохи заставляли вздрагивать.
Войдя в соответствующее состояние духа, я радостно пугал жену онежскими страстями, дескать, по ночам покойники здесь совсем распоясываются, шуруют по лесам и долам, а оборзевшие в корень утопленники вылазят, подкарауливают живых и утаскивают под воду. В-общем, ужасти. Не понимаю, как мы здесь живем?
Я дописал строчку про наглых утопленников и внезапно замер.
В черноте, куда не падал тусклый свет свечи, четко раздались потрескивания. Звуки приближались. Кто-то крался! Я напряг глаза. Ни зги. Но точно крадется. Так прошло минут десять.
И когда леденящее ожидание достигло высшей точки, ночная тишина взорвалась оглушительным треском и дикой возней в зарослях напротив меня. Я вне себя от страха забыл о чае. А спустя минуту адского шума из зарослей прямо на меня, с синюшным лицом и растопыренными руками, вывалилась нездешняя зловещая фигура. С неё свисали водоросли. Склоняясь головой все ниже, фигура утопленника замедленно, как во сне, понеслась на меня. Ноги, опутанные водорослями, почти не касались земли. Утопленник на глазах ускорял бег, наклоняясь все ниже и ниже.
Живые так не летают!
Я, обезумев от ужаса, уже кинулся было спасаться на дерево, как жуткая фигура, войдя в штопор, бессильно ткнулась головой в землю и раскинула руки, все в речной тине.
Все выяснилось. Я сам и был виноват. Шутить на алкогольные темы я мог сколько угодно, но совершенно не терпел, когда братья выпивали, и гонял их, как сидоровых коз. Они мне в нетрезвом виде боялись даже показаться на глаза. Так и в этот раз: после сифилидиного спирта один из братьев пытался незаметно прокрасться домой.
Он не стал поднимать лодку вверх по течению, чтобы я не услышал скрипа уключин, а только переправился через Онегу. И километра два пробирался берегом, время от времени с головой окунаясь в прибрежную тину с водорослями. А пытаясь бесшумно проскользнуть на негнущихся ногах мимо меня, он свалился в густые заросли и стал отчаянно выдираться. Из последних сил он протаранил заросли головой, но не удержал равновесия, и его понесло прямо на меня. Тело летело, а ноги не слушались, и он тюкнулся оземь перед мной.
Все произошло быстро. А сколько страху я натерпелся.
С другой стороны – а если бы ему удалось незаметно прокрасться в избу в таком синюшном виде, в тине и водорослях?! А я бы пришел туда со свечечкой и в её дрожащем свете увидал бы в избе за столом такую гнусную образину?! А образина бы встала, и её бы понесло на меня!? А? Да я бы, рванувшись назад, выбил бы головой дверной косяк с верхним бревном. Развалил бы остатнюю избу.
Танец со змеями
Змей на Онеге тоже много. Гадюки, ужи, медянки, веретеницы. С юности к ним привык.
Как то в детстве наш самый младший брат Вовка лет шести ухитрился поймать змею. Схватил за шею около головы и принес нам. Хотел нас попугать. Получилось наоборот.
– А вдруг гадюка? – гадали мы, три других брата, обступив его.
Он сам испугался. В свои годы он еще не разбирался в змеях.
Отпустить её не было никакой возможности, так как она крепко обвилась вокруг кисти и локтя. Пальцы у него онемели. Но перехватить другой рукой он боялся: перехватывать пришлось бы пониже шейки, а змея пыталась вертеть головой, кося злобным глазом. А вдруг, действительно, гадюка? Вовка растерялся.
– Может быть, и гадюка, – задумчиво размышлял вслух Алешка, брат постарше.
Вовка ошарашенно хлопал глазами.
– А ты приложи её к другой руке, – участливо посоветовал Сашка, другой брат, еще старше. – Если гадюка, то обязательно укусит. А если уж, то не бойсь, он тебя не проглотит, видишь, какая пасть маленькая. И сразу узнаем, гадюка или нет. Давай прикладывай. Не дрейфь!
Вовка очумело уставился на него. Явно дрейфил.
– Другого выхода нет. Иначе не определить, – весомо подтвердил я, самый старший брат. – Как иначе определишь? Ну, сам посуди.
Вовка посудил и совсем размяк. Чуть не заплакал.
Мы бросились помогать. Я перехватил змею чуть пониже шейки. Вовка ослабил пальцы, поднял руку, чтобы нам было удобнее и … змея мгновенно юркнула в его рукав.
Такой бешеной пляски я в жизни не видывал. Куда там танцу с саблями! Вовка скакал, махал руками, орал и прыгал из стороны в сторону. Он выгибался и, раскинув руки, трясся всем телом, как цыганка, которая бренчит всеми своими украшениями. Мы отскочили. А он судорожно пытался снять куртку. Но пальцы не попадали на пуговицы. Мы бестолково суетились. А Вовка в своем залихватском танце хватался уже за грудь. Змея проникла уже туда.
– Надо через штанину пропустить, – опять участливо встрял Сашка.
Вовка на секунду притих и снова завертелся.
– Да-да, через штанину. Главное, чтобы в трусах не застряла, – наставлял я. – Застрянет в трусах и хана.
– Да-да, хана. Главное – в трусы не пускай. Откусит. Отку-у-усит! Они это дело любят, – горевал Алёшка.
А змея елозила уже на Вовкином животе. Приближалась к трусам.
Вовка заверещал.
Наконец, мы вырвали подол рубашки из его штанов. Ужик выпал и быстро скользнул в траву.
– С какой такой радости Вовка сегодня плясал? – удивлялась вечером мамка, видевшая в окно изумительную Вовкину пляску.
– Изучал Хачатуряна. Танец со змеями.
– И такой есть? Надо же.
Медведи
Я считаюсь неплохим стрелком, но, когда встаю в лодке во весь рост и начинаю грозно поводить стволами в поисках уток, мой галицкий приятель Балакин с отчаянным криком «Анатоли-и-и-й!!!» бросается на дно лодки и хватается за голову.
Я не люблю охоту.
Вообще, охотиться с такими неравными силами, когда у тебя смертоносное ружье, а у бедного зверя только когти и зубы, а у утки и этого нет, все-таки нечестно. Так говаривал мой учитель, художник Алексей Петрович Кузнецов, защищая преимущества рыбалки. И действительно, попробуй-ка на медведя без ружья.
Встречи с медведями и храбрая «боротьба» с ними – коронная тема рассказов всех бывалых охотников. Но мне с этими зверями все как-то приходилось встречаться без ружья.
Денис, мой школьный друг, уже в студенческие годы пригласил меня погостить в его деревню:
– Доедешь до Тихвина, там сядешь на автобус до Новинок, свернешь направо по ходу автобуса сразу за селом и пройдешь 7 километров по лесной дороге до реки, Паша называется, увидишь на том берегу деревню и кричи. Я услышу и перевезу.
Все, казалось бы, просто. Но кто бы мог подумать, что в Тихвинском районе целых три Новинки!
Объехав все тихвинские Новинки, я к ночи добрался, как мне казалось, до нужной и уже в темноте бесстрашно протопал до реки. На берегу долго и безутешно орал, но меня никто не перевез, да и никаких огоньков на той стороне не проглядывалось. Пришлось ночевать в лесу. Закутавшись в свитер с головой, я уселся под кустом и задремал.
Проснулся оттого, что меня кто-то нюхал. Затем ощутил пару чувствительных тычков в одно плечо, в другое. Что такое? Кто тут хулиганит? Я высунул голову из свитера. Ни зги. Но, чувствую, рядом кто-то дышит. Я вытащил зажигалку и чиркнул…
Лучше бы я этого не делал.
Из черноты на меня глянула такая жуткая образина! Такая нечеловеческая физия! Меня нюхал медведь!
Зажигалка выпала, а меня в долю секунды уже не было под кустом. С самурайским воплем я таранил темные воды Паши.
Речку я форсировал во мгновение ока. Но водную преграду я преодолел зря. Никакой деревни там не оказалось. Так что мерзнуть и сушиться пришлось среди сырого ночного леса. Я выплясывал от холода на лесной проплешине, для храбрости орал и шарахался от каждого куста, за которым мне мерещились медведи. Я боялся и углубиться в лес, и оставаться на берегу: все казалось, что медведь плывет ко мне.
Переправиться обратно я не смог даже при ярком свете дня. Назад меня перевезли только к следующему вечеру проплывающие рыбаки.
А у себя на Онеге я сам «настращал» медведем младшего брата.
Дело было в детстве. Алешка ходил за молоком в Головинское, где жила бабуля, еще державшая корову. Километров семь по лесной дороге.
Я отрыл в чулане облезлую, но еще страховидную медвежью шкуру.
Пошел навстречу брату и спрятался в придорожных кустах, прикрывшись шкурой так, чтобы она проглядывалась сквозь листву. Когда приблизились звуки неспешной ходьбы, я слегка порычал и повозился, шевеля шкуру над собой.
Шаги стихли.
Я подождал чуток, недоумевая, куда делся Алешка, и осторожно из-под шкуры выглянул на дорогу. Он с бидончиком молока, не дыша, на цыпочках пробирался с той стороны дороги. Полундра! Пройдет! Всё пропало! И я энергично завозился и свирепо зарычал. Снова выглянул на дорогу.
Алешка, как привидение, бесшумно и медленно переставлял ноги по грунтовке, бережно, на весу неся бидончик. Уже почти прошел!
Тут я сревел от бессилия и полез на дорогу, тараня шкурой листву.
Мгновенно раздалась пулеметная дробь ботинок и бряканье катящейся по земле крышки бидона. Когда я выбрался на дорогу, на ней уже никого не было. Только лужицы молока тянулись к повороту, быстро впитываясь в землю. Такой скорости я в жизни не видывал! 200 метров до поворота он преодолел секунд за шесть. Куда там чемпионам!
– Медведь рычал, рычал и вдруг как кинется на меня, – сказывал он потом, объясняя потерю, – крышкой отбился.
Вот так славно мы и жили в своей деревне.